И ВСТАВАЛ ДЕНЬ СТЕНОЙ ПРОСТРАЦИИ…
А день — стеной прострации.
— И Ветров — совесть нации?
Мозг в удивленьи — плавится:
— И нас учил он — каяться?
И как-то кончилось враз и в одночасье во мне очарование пестрой и занудно-цветистой фразой, которая порой в деле бывает и не лишней, как поэтический силлогизм, как броская метафора, и без всякой потуги и озарения бессонницей, как констатация, все до дна обнажающая и все беспокойству мысли въедчивой до последней копейки объясняющая, вошло в меня обаяние простой фразы.
Ее пример вот, выше.
А еще в связи с этим мне не лишним показалось тут обратиться к опыту философа и тут же — дервиша разом — аль Газали с Арабского востока, где мир — давно и наглухо забытое понятие, а его сыны и дщери штурмуют ныне в надежде выжить границы и цитадели европейской цивилизации, и к его твердому, но выстраданному убеждению о несочетаемости рационального и иррационального, пусть и с другого, и совершенно вроде бы неприемлемого для меня с первого взгляда взгляда, о чем неустанно ныне талдычат с кафедр и амвонов все, как один окрест пророчествующие сусанины века цифры, помешавшиеся на Средневековье…
— Большое преступление, — говорил тот, — совершают люди перед иррациональным познанием, решившие, что прозрению высших истин миропорядка может помочь отрицание математических наук! Да ни в коем разе!
— Физику, — заявлял он, — вполне можно признать при условии того, что природа, изучаемая специалистом-физиком, подчинена запредельному разуму.
И уже само собой разумеющимся считал он, что естествоиспытатели, занимающиеся изучением всего живого, не могут не признавать наглядно видимой высшей мудрости, коею всюду, по его мнению, эта иррациональность обывателю демонстрирует.
Аль-Газали предостерегал всех поборников рационального познания действительности от той последовательности в исследовании, которая может привести к выводу примата материального над идеальным, и всегда ратовал за то, что нужно ко благу всеобщему разорвать связь философии с наукой, и если ее чему подчинять, то прежде всего иррациональному познанию, мистике, мистике и еще раз мистике.
Как всякий высокочтимый мудерис (профессор), аль Газали был человеком более чем неглупым, и действовал в нужном направлении всегда более чем основательно. С одной стороны, он всегда четко в плане идеологической квалификации подчеркивается еретичность философов истинному знанию, под которым он подразумевал, прежде всего знание иррациональное и запредельное. С другой стороны, он хотел отрезать науки от философии, доказывая всякий раз всем своим оппонентам и всем тем, кто с ним не очень охотно соглашался, что философствование не связано с наукой.
Для аль Газали настоящая наука — это наука, которая объясняет людям все и вся через мистику и только через мистику.
Гносеологические рассуждения аль-Газали направлены по двум руслам. С одной стороны, он стремится систематизировать все трудности и сомнения, стоящие перед наукой, и тем самым привести к выводу о бессилии разума постигнуть то, что дается запредельным знанием. С другой стороны, он направлял все рассуждения для доказательства истинности чуда и советовал делать это каждому.
Аль-Газали делает поворот от науки к мистике через скептицизм, через анализ гносеологической проблематики, якобы показывающей несостоятельность и чувственных данных, и принципов рассудка как основ истинного знания.
— Всякий, — наставлял он всякого неразумного, — кто думает, что для обнаружения истины достаточно одних только доказательств, ставит узкие границы беспредельной власти умозрительных предчувствий.
Вот его кредо, столь созвучное многим и сегодня пророчествующим, в наш безутешный и разом восторженный век прогресса, тут же разного рода обнулений материалистического понимания природы и тут же цифры.
Стремление философски-теоретически анализировать природу аль-Газали считал неверием в делах истинного познания, посредством самых запредельных универсалий нашего бытия.