Он сидит в обитом чёрной кожей деревянном кресле с высокой, почти вертикальной спинкой, нервно курит папиросу, а в глазах застыло страдание… Уже два десятка лет нет на белом свете великого Пушкина, а для него — просто Саши, лицейского друга, у которого ему выпало несчастье быть секундантом на той роковой дуэли и чьи последние минуты ему довелось вскоре после неё увидеть, но он по-прежнему чувствует себя косвенным виновником гибели поэта, поединку которого с Дантесом не имел возможности помешать, не предав тем самым дорогого ему человека, тяжко оскорблённого в том, что тот ценил выше своей жизни — чести жены и собственной чести. И вот теперь он, генерал-майор в отставке Константин Карлович Данзас, снова мучает себя воспоминаниями, но на сей раз «под запись» — его давний приятель А.Н. Аммосов молча ловит каждое слово рассказчика, и скрип пера по бумаге вторит медленной, прерываемой тяжёлыми вздохами речи…

Однако прежде чем мы погрузимся в эти воспоминания, хоть и записанные «от третьего лица» (слово «я» везде заменено в них словом «он»), но являющиеся единственным непредвзятым свидетельством очевидца последней дуэли Пушкина (показания Дантеса и его секунданта виконта д’Аршиака, явно лживые, стремящиеся выгородить убийцу, понятно, не в счёт), расскажем вкратце о самом Данзасе, чья фамилия по иронии судьбы оказалась столь созвучна той, какой обладал убийца великого русского поэта.

Созвучие это чисто случайное. Не был Данзас французом — он родился в семье курляндского дворянина, с честью служившего России и за свои воинские заслуги получившего чин генерал-майора. В Царскосельском лицее однокашники прозвали рыжеволосого, большого, неуклюжего Костю Данзаса Медведем. Как отмечал директор Лицея Е.А. Энгельгардт, «его неизящный вид даёт повод к поддразниваниям, на которые он отвечает сердитым криком и кулачной расправой». И всё-таки вражды к нему после таких «выходок» никто не испытывал, а в одной из лицейских «национальных песен» его охарактеризовали вот как: «Он был медведь, но мишка милый…»

Обычно Данзас оказывался в самом хвосте списка лицеистов, составленного по степени успехов в преподаваемых науках. В одном из вариантов стихотворения «19 октября» (1825 года) Пушкин вспомнит:

Спартанскою душой пленяя нас,

Воспитанный суровою Минервой,

Пускай опять Вольховский сядет

первый,

Последним я, иль Брогльо,

иль Данзас.

Это единственное упоминание Данзаса в стихах Пушкина. Но всё-таки они не были вовсе чужды друг другу. Причём не только потому, что сиживали обычно в конце общего стола, но и благодаря общим интересам. Так, они вместе участвовали в выпуске рукописного журнала «Лицейский мудрец». Данзас, впрочем, слыл в основном «типографщиком», то есть переписывал каллиграфическим почерком сочинения других лицеистов, но и сам был, конечно, не чужд литературе. Энгельгардт даже удивлялся: «Как ни странно, в нём довольно много склонности к искусству».

Выпущен Данзас был по самому низшему лицейскому стандарту — офицером, причём не в гвардию, а в армию. Во многих войнах ему пришлось участвовать, и всегда он был беззаветно храбр в боях. Служебный формуляр Данзаса пестрит записями о наградах. Так, в 1828 году за бой под стенами турецкой крепости Браилов он получил золотую полусаблю за храбрость, причём в том сражении он был «ранен пулею в левое плечо выше ключицы с раздроблением кости». Рана эта долго давала о себе знать: даже в 1836 году в Петербурге Данзас держал левую руку на перевязи.

Именно таким — с повязкой на руке — подполковник Константин Данзас предстал перед Пушкиным 19 октября 1836 года, в день 25-летия Лицея (это была, как потом оказалось, последняя вечеринка его первых питомцев, в которой участвовал поэт). Так что Александр Сергеевич накануне дуэли знал, что его лицейский однокашник находится в Петербурге в ожидании нового назначения, и именно его, как человека военного, да ещё представляющего «лицейское братство», он выбрал своим доверенным лицом в разрешении «дела чести».

А теперь обратимся к воспоминаниям Константина Данзаса, записанным с его слов А.Н. Аммосовым и изданным впервые отдельной брошюрой в 1863 году, — донести правду о дуэли и последних часах Александра Сергеевича Пушкина до современников и потомков Константин Карлович считал высшим своим долгом.

«…27 января 1837 года (все даты в тексте воспоминаний приведены по старому стилю. — Н.М.) К.К. Данзас, проходя по Пантелеймонской улице, встретил Пушкина в санях. В этой улице жил тогда К.О. Россет (брат приятельницы Александра Сергеевича А.О. Смирновой-Россет. — Н.М.); Пушкин, как полагает Данзас, заезжал сначала к Россету и, не застав последнего дома, поехал уже к нему. Пушкин остановил Данзаса и сказал:

— Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора.

Данзас, не говоря ни слова, сел с ним в сани, и они поехали в Большую Миллионную. Во время пути Пушкин говорил с Данзасом, как будто ничего не бывало, совершенно о посторонних вещах. Таким образом доехали они до дома французского посольства, где жил д’Аршиак. После обыкновенного приветствия с хозяином Пушкин сказал громко, обращаясь к Данзасу:

— Я хочу посвятить вас во всё… (Дальше последовал длинный рассказ обо всех обстоятельствах, приведших к вызову Пушкиным Дантеса на дуэль, но обстоятельства эти хорошо известны, и мы не будем на них останавливаться. — Н.М.)

Пушкин окончил своё объяснение следующими словами: «Теперь единственное, что я хочу вам сказать, — это то, что если дело не окончится сегодня же, то при первой встрече с Геккереном, отцом или сыном, я плюну им в лицо».

Тут он указал на Данзаса и прибавил: «Вот мой секундант». (Фраза эта прозвучала по-французски, как и всё остальное, произнесённое позже участниками дуэли. — Н.М.)

Потом обратился к Данзасу с вопросом:

— Вы согласны?

После утвердительного ответа Данзаса Пушкин уехал, предоставив Данзасу, как своему секунданту, условиться с д’Аршиаком о дуэли.

Вот эти условия.

Драться Пушкин с Дантесом должен был в тот же день, 27 января в 5-м часу пополудни. Место поединка было назначено секундантами за Чёрной речкой возле Комендантской дачи. Оружием выбраны пистолеты. Стреляться соперники должны были на расстоянии двадцати шагов, с тем чтобы каждый мог сделать пять шагов и подойти к барьеру; никому не было дано преимущества первого выстрела; каждый должен был сделать один выстрел, когда будет ему угодно, но в случае промаха с обеих сторон дело должно было начаться на тех же условиях. Личных объяснений между противниками никаких допущено не было; в случае же надобности за них должны были объясняться секунданты.

По желанию д’Аршиака условия поединка были сделаны на бумаге.

С этой роковой бумагой Данзас возвратился к Пушкину. Он застал его дома, одного. Не прочитав даже условий, Пушкин согласился на всё. В разговоре о предстоящей дуэли Данзас заметил ему, что, по его мнению, он бы должен был стреляться с бароном Геккереном, отцом, а не с сыном, так как оскорбительное письмо он написал Геккерену, а не Дантесу. На это Пушкин ему отвечал, что Геккерен (голландский посланник в Петербурге, усыновивший Дантеса. — Н.М.), по официальному своему положению, драться не может.

Условясь с Пушкиным сойтись в кондитерской Вольфа, Данзас отправился сделать нужные приготовления. Наняв парные сани, он заехал в оружейный магазин Куракина за пистолетами, которые были уже выбраны Пушкиным заранее, пистолеты эти были совершенно схожи с пистолетами д’Аршиака. Уложив их в сани, Данзас приехал к Вольфу, где Пушкин уже ожидал его.

Было около 4-х часов.

Выпив стакан лимонаду или воды, Данзас не помнит, Пушкин вышел с ним из кондитерской; сели в сани и отправились по направлению к Троицкому мосту.

Бог весть что думал Пушкин. По наружности он был покоен…

Конечно, ни один сколько-нибудь мыслящий русский человек не был бы в состоянии оставаться равнодушным, провожая Пушкина, быть может, на верную смерть; тем более понятно, что чувствовал Данзас. Сердце его сжималось при одной мысли, что через несколько минут, может быть, Пушкина не станет. Напрасно усиливался он льстить себя надеждою, что дуэль расстроится, что кто-нибудь её остановит, кто-нибудь спасёт Пушкина; мучительная мысль не отставала.

На Дворцовой набережной они встретили в экипаже г-жу Пушкину. Данзас узнал её, надежда в нём блеснула, встреча эта могла поправить всё. Но жена Пушкина была близорука; а Пушкин смотрел в другую сторону…

Данзас не знает, по какой дороге ехали Дантес с д’Аршиаком; но к Комендантской даче они с ними подъехали в одно время. Данзас вышел из саней и, сговорясь с д’Аршиаком, отправился с ним отыскивать удобное для дуэли место. Они нашли такое саженях в полутораста от Комендантской дачи, более крупный и густой кустарник окружал здесь площадку и мог скрывать от глаз оставленных на дороге извозчиков то, что на ней происходило. Избрав это место, они утоптали ногами снег на том пространстве, которое нужно было для поединка, и потом позвали противников.

Несмотря на ясную погоду, дул довольно сильный ветер. Морозу было градусов пятнадцать.

Закутанный в медвежью шубу Пушкин молчал, по-видимому, был столько же покоен, как и во всё время пути, но в нём выражалось сильное нетерпение приступить скорее к делу. Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и д’Аршиаком место, Пушкин отвечал:

— Мне это совершенно безразлично, только постарайтесь сделать всё возможно скорее.

Отмерив шаги, Данзас и д’Аршиак отметили барьер своими шинелями и начали заряжать пистолеты. Во время этих приготовлений нетерпение Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту:

— Всё ли, наконец, кончено?

Всё было кончено. Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться.

Пушкин первый подошёл к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая, сказал:

— Мне кажется, что у меня раздроблена ляжка.

Секунданты бросились к нему, и, когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами:

— Подождите, у меня ещё достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел.

Дантес остановился у барьера и ждал, прикрыв грудь правою рукою.

При падении Пушкина пистолет его попал в снег, и потому Данзас подал ему другой.

Приподнявшись несколько и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил.

Дантес упал.

На вопрос Пушкина у Дантеса, куда он ранен, Дантес отвечал:

— Я думаю, что я ранен в грудь.

— Браво! — воскликнул Пушкин и бросил пистолет в сторону.

Но Дантес ошибся: он стоял боком, и пуля, только контузив ему грудь, попала в руку.

Пушкин был ранен в правую сторону живота; пуля, раздробив кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась.

Данзас с д’Аршиаком подозвали извозчиков и с помощью их разобрали находившийся там из тонких жердей забор, который мешал саням подъехать к тому месту, где лежал раненый Пушкин. Общими усилиями усадив его бережно в сани, Данзас приказал извозчику ехать шагом, а сам пошёл пешком подле саней, вместе с д’Аршиаком; раненый Дантес ехал в своих санях за ними.

У Комендантской дачи они нашли карету, присланную на всякий случай бароном Геккереном, отцом. Дантес и д’Аршиак предложили Данзасу отвезти в ней в город раненого поэта. Данзас принял это предложение…

Пушкин жил на Мойке, в нижнем этаже дома Волконского. У подъезда Пушкин просил Данзаса выйти вперёд, послать людей вынести его из кареты, и если жена его дома, то предупредить её и сказать, что рана не опасна… Данзас через столовую, в которой уже был накрыт стол, и гостиную пошёл прямо без доклада в кабинет жены Пушкина. Она сидела со своей старшей незамужней сестрой Александрой Николаевной Гончаровой. Внезапное появление Данзаса очень удивило Наталью Николаевну, она взглянула на него с выражением испуга, как бы догадываясь о случившемся.

Данзас сказал ей сколько мог спокойнее, что муж её стрелялся с Дантесом, что хотя он ранен, но очень легко.

Она бросилась в переднюю, куда в это время люди вносили Пушкина на руках… Между тем Данзас отправился за доктором… приехал Арендт (хирург, лейб-медик Николая I. — Н.М.), …осмотрел рану. Пушкин просил его сказать ему откровенно: в каком он его находит положении, и прибавил, что какой бы ответ ни был, он его испугать не может, но что ему необходимо знать наверное своё положение, чтобы успеть сделать некоторые нужные распоряжения.

— Если так, — отвечал ему Арендт, — то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды…

Прощаясь, Арендт объявил Пушкину, что по обязанности своей он должен доложить обо всём случившемся государю.

Пушкин ничего не возразил против этого, но поручил только Арендту просить от его имени государя не преследовать его секунданта.

Уезжая, Арендт сказал провожающему его в переднюю Данзасу:

— Штука скверная, он умрёт.

По отъезде Арендта Пушкин послал за священником, исповедовался и приобщался…

Спустя два часа после своего первого визита Арендт снова приехал к Пушкину и привёз ему от государя собственноручную записку карандашом следующего содержания: «Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на своё попечение».

Арендт объявил Пушкину, что государь приказал ему узнать, есть ли у него долги, что он все их желает заплатить…

Перед вечером Пушкин, подозвав Данзаса, просил его записывать и продиктовал ему все свои долги, на которые не было ни векселей, ни заёмных писем.

Потом он снял с руки кольцо и отдал Данзасу, прося принять его на память. При этом он сказал Данзасу, что не хочет, чтоб кто-нибудь мстил за него и что желает умереть христианином.

Вечером ему сделалось хуже. В продолжение ночи страдания Пушкина до того усилились, что он решился застрелиться. Позвав человека, он велел подать ему один из ящиков письменного стола; человек исполнил его волю, но, вспомнив, что в этом ящике были пистолеты, предупредил Данзаса.

Данзас подошёл к Пушкину и взял у него пистолеты, которые тот уже спрятал под одеяло; отдавая их Данзасу, Пушкин признался, что хотел застрелиться, потому что страдания его были невыносимы.

Поутру на другой день, 28 января, боли несколько уменьшились, Пушкин пожелал видеть жену, детей и свояченицу свою Александру Николаевну Гончарову, чтобы с ними проститься…

Во всё время болезни Пушкина передняя его постоянно была наполнена знакомыми и незнакомыми, вопросы: «Что Пушкин? Легче ли ему? Поправится ли он? Есть ли надежда?» — сыпались со всех сторон…

У подъезда была давка.

В передней какой-то старичок сказал с удивлением: «Господи боже мой! Я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было!»

…К полудню Пушкину сделалось легче, он несколько развеселился и был в духе. Около часу приехал доктор Даль (известный Казак Луганский). Пушкин просил его войти и, встречая его, сказал: «Мне приятно вас видеть не только как врача, но и как родного мне человека по нашему литературному ремеслу». …Через несколько минут потом Пушкин, глубоко вздохнув, сказал: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать».

Ночью Пушкину стало хуже, им овладела болезненная тоска. По временам он засыпал; но ненадолго, беспрестанно просыпаясь, всё просил пить, но пил только по несколько глотков. Данзас и Даль от него не отходили…

Поутру 29 января он несколько раз призывал жену. Потом пожелал видеть Жуковского и говорил с ним довольно долго наедине… Собравшиеся в это утро доктора нашли Пушкина уже в совершенно безнадёжном состоянии, а приехавший затем Арендт объявил, что Пушкину осталось жить не более двух часов…

Между тем Пушкину делалось всё хуже и хуже, он, видимо, слабел с каждым мгновением. Друзья его: Жуковский, князь Вяземский с женой, князь Пётр Иванович Мещерский, А.И. Тургенев, г-жа Загряжская, Даль и Данзас были у него в кабинете. До последнего вздоха Пушкин был в совершенной памяти, перед самой смертью ему захотелось морошки. Данзас сейчас же за нею послал, и когда принесли, Пушкин пожелал, чтоб жена покормила его из своих рук, ел морошку с большим наслаждением и после каждой ложки, подаваемой женой, говорил: «Ах, как это хорошо».

Когда этот болезненный припадок аппетита был удовлетворён, жена Пушкина вышла из кабинета. Выходя, она, обрадованная аппетитом мужа, сказала, обращаясь к окружающим: «Вот вы увидите, что он будет жив». В отсутствие её началась агония, она была почти мгновенна: потухающим взором обвёл умирающий поэт шкапы своей библиотеки, чуть внятно прошептал: «Прощайте, прощайте», — и тихо уснул навсегда.

Госпожа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Наталья Николаевна Пушкина была красавица. Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые тёмно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала: «Пушкин, Пушкин, ты жив?!»

Картина была разрывающая душу…

Тело Пушкина стояло в его квартире два дня, вход для всех был открыт, и во всё это время квартира Пушкина была набита битком. В ночь с 30 по 31 января тело Пушкина отвезли в Придворно-Конюшенную церковь, где на другой день было совершено отпевание, на котором присутствовали все власти, вся знать, одним словом, весь Петербург. В церковь впускали по билетам, и, несмотря на то, в ней была давка, публика толпилась на лестнице и даже на улице…

Пушкин желал быть похороненным около своего имения Псковской губернии, в Святогорском монастыре, где была похоронена его мать.

После отпевания гроб был поставлен в погребе Придворно-Конюшенной церкви. Вечером 1 февраля была панихида, и тело Пушкина повезли в Святогорский монастырь.

От глубоких огорчений, от потери мужа жена Пушкина была больна, она просила государя письмом дозволить Данзасу проводить тело мужа до могилы, так как по случаю тяжкой болезни она не могла исполнить этого сама. Государь… отказал ей в этой просьбе, потому что Данзаса за участие в дуэли должно было предать суду, проводить тело Пушкина было предложено А.И. Тургеневу, который это и исполнил».

На этом горестные воспоминания Данзаса заканчиваются…

Кстати, согласно закону, утверждённому ещё Екатериной II, суд за участие в дуэли приговорил подполковника Данзаса к повешению. Однако по мере прохождения судебного дела снизу наверх приговор изменился. Следующий суд решил лишить Данзаса дворянства, чинов, золотого оружия «За храбрость» и разжаловать в солдаты. Но ввиду беспорочной девятнадцатилетней службы Данзаса, имевшего ранения в боях и получившего высокие награды, суд постановил выдержать его под арестом в крепости на гауптвахте два месяца, а после того «обратить по-прежнему на службу».

Данзас был направлен в действующую армию на Кавказ, под выстрелы горцев, в Тенгинский пехотный полк, где под его началом, по удивительному совпадению, служил поэт Михаил Юрьевич Лермонтов, прославившийся недавно своим стихотворением о гибели Пушкина, которое называлось «Смерть поэта» и начиналось со строк: «Погиб поэт! — невольник чести…»

На Кавказе Данзас встретился и с декабристами, которые после отбытия сибирской каторги служили теперь рядовыми в воевавшей против немирных горцев армии.

Декабрист Н.И. Лорер в своих записках отмечал, что подобной храбрости и хладнокровия, какими обладал Данзас, ему не случалось ещё встречать в бою, несмотря на свою долгую военную службу. Бывало, со своей подвязанной рукой Данзас стоит на возвышении, «открытый граду пуль, которые, как шмели, жужжат и прыгают возле него», а он «говорит остроты, сыплет каламбуры». На замечание, что напрасно он стоит на самом опасном месте, Данзас отвечал: «Я сам это вижу, но лень сойти…»

В 1857 году Данзас вышел в отставку в чине генерал-майора. Как раз в это время, после амнистии, в Петербург из Сибири приехал их общий с Пушкиным друг, декабрист Иван Иванович Пущин. Два бывших лицеиста встретились, много и долго говорили. И, конечно, Данзас через столько лет донёс наконец-то до Пущина прозвучавшие последним приветом предсмертные слова Александра Сергеевича: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать».

А что с чувством вины, которым казнил себя Данзас до конца своих дней? Друзья Пушкина не считали Константина Карловича в чём-либо виноватым. По этому поводу предельно ясно высказался один из них — Павел Воинович Нащокин: «Данзас мог только аккуратнейшим образом размерить шаги до барьера, да зорко следить за соблюдением законов дуэли, но не только не сумел бы расстроить её, но даже обидел бы Пушкина малейшим возражением».