Проза этого писателя была необычной для своего времени. Да и выделялась она какой-то тонкой иронией, лукавством, озорством, юмором, неординарностью что ли, новизной, широтой мысли, тонко пульсировавшей на грани реальности и неудержимой фантазии, вкупе позволявшими многочисленным читателям полагать, будто принадлежит она перу писателя молодого, энергичного, смотревшего на мир незашоренным, всеохватным взглядом, стремившимся, что называется, объять необъятное. На самом же деле Михаил Анчаров, столетие со дня рождения которого приходится на 28 марта текущего года, свои лучшие произведения — романы и повести «Теория невероятности», «Золотой дождь», «Голубая жилка Афродиты», «Этот синий апрель», «Самшитовый лес», «Дорога через хаос», «Страстной бульвар», «Прыгай, старик, прыгай!», «Записки странствующего энтузиаста», «Как птица Гаруда», «Стройность» — писал, будучи по возрасту человеком зрелым и многое в жизни повидавшим. Не растеряв при этом, по всей видимости, молодецкого задора и ранее, на непростом жизненном пути приобретённых интуитивных нитей и скреп, надёжно связывавших писателя с современной ему молодёжью, которую он старался понимать, и прежде всего в её стремлении к самореализации и овладению новыми личными и общественными высотами.

Книги Анчарова выходили немалыми тиражами и неизменно вызывали потоки писем в редакции, даже при том, что большинство советских критиков их практически не замечало. Молодым прозаика воспринимали, наверное, потому, что его произведения были сверхоригинальны, нетрадиционны по форме, зачастую остросюжетны, предельно философичны и фантастичны, не являясь при сём образцами жанра научной фантастики.

Да, фантастом Анчаров не был. А вот без фантазии обойтись не мог. «Сейчас фантазия чаще проходит по ведомству научной и ненаучной фантастики, — писал Михаил Леонидович. — Между тем даже самое реалистическое произведение без фантазии просто не может быть создано.

Всем, конечно, ясно, что гоголевского «Вия» не было, но как-то не осознаётся, что и гоголевского «Ревизора» тоже не было. И, значит, правда о жизни может быть в искусстве высказана в любом виде и в любой форме.

И если Анна Каренина возникла у Льва Толстого из внезапного видения женского локотка, туго обтянутого шёлком, а про Аксинью Шолохов прямо сказал, что она плод его фантазии, то над этим стоит хотя бы задуматься.

Фантазируют все — от сплетника до учёного, несмотря на разницу в целях. Эйнштейн, например, утверждал, что для учёного фантазия важнее, чем знания.

И так везде — от технологии до поведения. Любой мысли предшествует фантазия, говорил Циолковский».

Что же из всего сказанного писателем много лет назад получается? К чему, собственно, он подводил своих читателей? К тому, что настоящий художник, когда-то почувствовавший в себе потребность писать, не может не фантазировать. Причём не может, что называется, по определению. И констатация этой непреложной истины исключает возможность вызывать двусмысленность в её понимании и постижении.

Отчего ж тогда, задавался вопросом Анчаров, «многие искусствоведы до сих пор утверждают, что художественное произведение — это всего лишь выполнение поставленной задачи»? Хотя, как далее писал Михаил Леонидович, «иные из них охотно цитируют Маяковского, что поэзия — это езда в незнаемое, однако на деле уверены, что это не так, и предпочитают езду по адресу».

«Роль фантазии огромна, — был уверен писатель, — хотя почти не осознаётся. Фантазия — это природное явление, и если мы хотим оставаться материалистами, надо это явление постигать, а не делать вид, что его нет.

И прежде всего без фантазии невозможен творческий акт. Что это такое, тоже не знает никто, но что его результаты не похожи ни на какие другие, видно каждому. А если результаты не похожи, значит, и причины разные.

Надо различать открытия и творчество. Открывают то, что в природе уже есть, а творят то, чего в природе ещё не было. Ни автомобиля в природе не было, ни табуретки, ни частушки, ни Героической симфонии, ни «Илиады». Война греков с троянцами была, а «Илиады» не было. Её сотворил Гомер в форме эпоса.

Конечно, все хотят слить форму с содержанием. Но только я не верю, что можно заранее знать, как это сделать. Так как если содержание — это то, ради чего написана вещь, то форма — это то, какого впечатления от этой вещи ты хочешь добиться. А если форму «брать» заранее — и не важно, традиционная она или, так сказать, «новаторская», — всё равно получится чучело с опилками, но не живой организм. То есть, мне кажется, по отношению к содержанию форма вторична, как сознание к бытию».

Содержание и форма прозы Анчарова в действительности отличались от большинства прозаических произведений, написанных советскими писателями в 60—80-е годы прошлого столетия. Может быть, посему она и не получила должных оценок как со стороны критиков, так и со стороны читателей, не всегда её воспринимавших, чему удивляться, в общем-то, не стоит. При этом отметим и тот факт, что в той же раздираемой сейчас жуткими социальными и духовными противоречиями Европе, которой он не восторгался, нет, и уж тем более не завидовал, всегда оставаясь русским человеком и гражданином, коммунистом, его прозаические вещи воспринимались иначе. К ним издатели обязательно готовили восторженные предисловия, тем самым показывая давно ими замеченное своеобразие анчаровского творчества.

Не каждый читатель, конечно, воспринимал юмор и сатиру Анчарова, не всем были понятны его новаторские переходы от мира реального в мир вымышленный, фантастический. Не до всех, возможно, доходил и его писательский замысел, ведь в своих произведениях Анчаров размышлял, причём основательно, подробно, не жалея времени, последовательно рождавшихся в сознании мыслей и полновесных слов для их объяснения, о таких вечных субстанциях мироздания, как материя, время, бытие, планета, человек, общество. И рассматривал он их не только в роли философа-материалиста, пытавшегося развивать свои философские искания, сопровождавшие Анчарова на протяжении всей его не такой уж и долгой жизни.

Важнее здесь, бесспорно, подчеркнуть то, что Михаил Леонидович смотрел на все эти сложные категории в первую очередь как художник. И художник большой, разносторонний, необычайно увлечённый, писавший не только стихи, песни, прозу, но и картины, зарисовки, иллюстрации к собственным книгам.

«…Прежде чем меня занесло в литературу, я перепробовал множество разных занятий. Я был бардом, художником, сценаристом и даже писал либретто для опер… да, было и такое…» И хорошо, что было. Ведь не пройди начинавший сознательную жизнь москвич Михаил Анчаров обучения в средней школе и студии живописи, конноспортивной школе, а затем в Архитектурном институте, Институте иностранных языков Красной Армии, в котором окончит факультет восточных языков, военном училище, Московском художественном институте имени Сурикова и «даже на курсах, где учили писать киносценарии», стал бы он тем творцом-экспериментатором, кем, без сомнения, его и числят в отечественной литературе и искусстве? Вряд ли. И уж в чём точно сомневаться не приходится, так это в том, что, не будь у Анчарова такого внушительного багажа знаний и практического художнического опыта, приобретённых не вдруг и не сразу, в зрелые годы, когда жизнь начинала клониться к неизбежному закату, он, разумеется, не поднимал бы в своих произведениях темы фундаментальные, непреходящие и волновавшие человечество на протяжении не то чтобы веков, а скорее исторических эпох, постижение глубинной сути которых его также занимало и интересовало.

Человек во всём деятельный, одарённый многими талантами, увлечённый литературой, искусством, и, само собой, современный, живший каждодневными чаяниями, заботами своего государства, Анчаров, тем не менее, обладал уникальным даром заглянуть за горизонт, в призрачную даль. И на происходящие вокруг процессы, как сугубо локальные, так и глобального характера, он смотрел пристально, философски, подмечая удивительные хитросплетения бытия.

«…Что касается философских идей, — говорил писатель, — то в их изложении я всегда придерживался правила, которое высказал однажды физик Энрико Ферми: идея не додумана до конца, если её нельзя объяснить на пальцах. Я не хочу являться читателям в образе загипнотизированной курицы и делать вид, что я прикоснулся к чему-то такому, чего и объяснить нельзя. Философия, философские идеи доступны всем, ибо в каждом изначально живёт философия, любовь к мудрости. Я не люблю, когда меня охмуряют, и сам не люблю охмурять — возводить вокруг философских идей дебри терминов и шаманский вой. Зачем? Для чего? Есть язык, который все понимают, и на этом языке можно выразить любые мысли — философские, этические, эстетические. Я зверею, когда вижу, что с человеком разговаривают через губу — тебе, мол, не понять «высоких материй»… Твою мать! Откуда ты знаешь, понять или не понять? Ведь неизвестно, что придумает в следующий момент человек, с которым ты разговаривал через губу; он, быть может, окажется во сто крат умнее, душевнее и талантливее тебя… Писатель и философ, по моим понятиям, не более чем повивальная бабка: он должен помочь читателю родить свою мысль — таковы его роль и функция. И если он не верит, что читатель способен понять самую сложную философскую мысль, что в нём самом есть плод этой мысли, то пусть оставит своё дело и отойдёт в сторонку. Ибо дело это, как и повивальное искусство, очень ответственное — вытащить на свет живое существо, в одном случае из материнской утробы, в другом — из глубины души. А там, в глубине души, у каждого есть и мудрость, и талант. Я в этом убеждён. Неталантливы только принципиальные злодеи и принципиальные скоты — они скованы своими гневными вонючими страстями. Но люди же… люди талантливы».

Как могут убедиться уважаемые читатели, обратившись к анчаровским романам и повестям, объяснить философские искания писателя, щедро представленные в его прозе, ой как непросто… Слишком уж был он творцом индивидуальным, обособленным от других, имевшим свой твёрдый, устоявшийся взгляд на мир и человека, которые старался рассматривать в различных ипостасях, сущностных и как будто несущественных, имевших второстепенное значение. Посему и не получается однозначно трактовать то или иное его суждение, представленное, как правило, ненавязчиво, неожиданно, с юмором, от которого, как верилось Анчарову, читателю будет более сподручно задумываться над сложными проблемами бытия и отвечать на вызовы современности, неизменно преследующие человечество.

Но как бы увлекательно ни писалось об Анчарове-прозаике, вновь с головой погружаясь в мир его фантасмагорий и философских поисков, особо следует сказать всё же о его поэтическом и песенном, а если проще, бардовском таланте.

Соприкоснувшись с суровой действительностью Великой Отечественной войны, удостоившись боевых наград, которые он заслужил, как сам позже считал, «не за геройство, а за простую добросовестность», продолжив службу в армии по 1947 год, Анчаров позже основательно увлёкся написанием песен на собственные стихи. Он стал, по существу, зачинателем целого направления в отечественном искусстве, получившем преданных поклонников, но, чего греха таить, и тех, кто авторскую песню не понял и во всём её тонком своеобразии не воспринял.

Как-то в одной из бесед с тогда ещё молодым журналистом и будущим писателем В. Отрошенко, состоявшейся во второй половине 1980-х годов, Анчаров, рассуждая о своём увлечении авторской песней, сказал: «…Я занялся ею ещё до войны. Нынешние эксперты и знатоки утверждают, что я был первым бардом в стране. Наверное, так оно и было… Но меня вопрос чемпионства в искусстве никогда не волновал. Почти всю войну я не расставался с гитарой. Пел и сочинял песни, когда это было возможно. Они были глубоко личные, и меня, признаться, сильно удивило, когда я узнал, что эти песни поют солдаты на разных фронтах. Только потом я понял, что людям на войне хотелось именно этого личного, задушевного — того, что можно было бы противопоставить повсеместно совершавшемуся ужасу — смерти и разрушению.

…Как писатель, я многим обязан менестрельной (менестрелями в стародавнее время во Франции и в Англии называли бродячих певцов, а в разговорной речи так принято величать авторов-исполнителей собственных песен. — Р.С.) песне. Она научила меня работать над словом. А слово в ней должно быть жёстким, ясным и осмысленным; оно должно доходить до души, иначе песня не состоится. Ведь менестрельная песня — это не музыкальное явление, это музыка со словом. Слово здесь главенствует. Ради слова песня и пишется; ради слова и возникло само менестрельное искусство, признанию которого у нас, кстати сказать, упорно сопротивлялись и продолжают сопротивляться именно потому, что менестрельная песня, в отличие от бездумных эстрадных шлягеров с примитивными текстами, несёт в себе слово. Ну а слово-то это — вольное, неподконтрольное, личное… Сейчас, слава богу, менестрельное искусство всё больше и больше заявляет о себе. А ведь было время, когда оно было сведено на нет: одни отказались петь, другие сгинули. Ни у кого не вызывает сомнения огромный и бескомпромиссный талант Владимира Высоцкого. А я хорошо помню те времена, когда его запросто отождествляли то с какой-нибудь мразью, то с какой-нибудь сволочью, которую он утончённо, весело и издевательски высмеивал, обладая настоящим художническим даром перевоплощения. Так в своё время было и с Зощенко, которого обвиняли в крамоле, называли мещанским писателем, ставя автора на одну доску с его персонажами…»

Первые песни Анчарова, такие как «Песня о друге-художнике», «Прощание с Москвой», написанные в годы военного лихолетья, когда он постигал китайский и другие языки, обучаясь в Военном институте иностранных языков Красной Армии, писались в созвучии со временем и посвящались поколению, ушедшему на фронт.

Тогда, её в объятья взяв,

Он ласково сказал:

«Смотри, от пуль

дрожит земля

На всех своих китах.

Летят приказы из Кремля,

Приказы для атак.

И, прикрывая от песка

Раскосые белки,

Идут алтайские войска,

Сибирские стрелки.

Мечтал я встретить

Новый год

В двухтысячном году.

Увидеть Рим, Париж…

Но вот —

Я на Берлин иду.

А ты не забывай о тех

Любви счастливых днях.

И если я не долетел —

Заменит друг меня».

Авторские песни Анчарова явление потрясающее, непрестанно удивляющее и поражающее своей несомненной, выпукло выраженной необыкновенностью и представляющее слушателю действительность с непривычного ему ракурса.

Вот, к примеру, его скорая песня «Зерцало вод». Но что после первого прослушивания могут сказать такие анчаровские слова:

Неподалёку от могил

Лежит зерцало вод,

И лебедь белая пурги

По озеру плывёт.

По бесконечным городам,

По снам, длиною в год,

И по утраченным годам,

И по зерцалу вод. <…>

Утраты лет —

они лишь звук

Погибших батарей.

Утраты нет —

она лишь стук

Захлопнутых дверей.

И, добегая до могил,

Молчат громады лет,

И лебедь белая пурги

Им заметает след.

Казалось бы, ну что можно вынести из этих удачно рифмованных строк? То, что по какому-то озеру плывёт белая лебедь, и то, что неизбежные утраты с годами воспринимаются лишь отзвуками прожитых лет? Да, наверное, так. Но в то же самое мгновение Анчаров говорит нам и о том, что нет необходимости грустить «по утраченным годам» и «по снам, длиною в год». При сём какие это сны, длиною аж в целый год, — остаётся загадкой. И, напоминая слушателям о жизненности истины об извечном течении земного бытия, поэт пытается её обезопасить, как бы спрятать под крыло белой лебеди, олицетворяющей саму жизнь.

Не менее любопытными представляются слова исполнявшейся живо, с движением «Песни про радость», написанной Михаилом Леонидовичем в 1966 году и названной просто, незамысловато, но, очевидно, с определённым намёком:

Мы славим страданье,

Боимся успеха.

Нам солнце не в пору

И вьюга не в лад.

У нашего смеха

Печальное эхо,

У нашего счастья

Запуганный взгляд. <…>

Не схимник, а химик

Решает задачу.

Не схема, а тема

Разит дураков.

А если уж схема,

То схема поэмы,

В которой гипотезы

Новых веков.

Простим же двадцатому

Скорость улитки,

Расчёты свои

Проведём на бегу.

Давайте же выпьем

За схему улыбки,

За график удачи

И розы в снегу.

Почему же мы «славим страданье» и «боимся успеха»? Разве люди не хотят быть успешными и счастливыми? Но, по Анчарову, у «счастья запуганный взгляд». И всё-таки поэт верит в то, что оно есть и разумные, талантливые люди обязательно пробьют себе в жизни дорогу, отбросив всё наносное, мелочное и беспутное. Потому-то, думается, в этой песне звучат откровенно оптимистичные, практически призывные слова, нисколько не устаревшие и в наше сложное, драматичное время звучащие, может быть, ещё более актуально и прозорливо:

И солнце над нами —

Как мячик в аллее,

Как бубен удачи

И бубен судьбы.

Давайте же будем

Звенеть в этот бубен,

Наплюнем на драмы

Пустых площадей.

Мы, смертные люди, —

Бессмертные люди!

Не стадо баранов,

А племя вождей!

Отбросим заразу,

Отбросим обузы,

Отбросим игрушки

Сошедших с ума!

Да здравствует разум!

Да здравствуют музы!

Да здравствует Пушкин!

Да скроется тьма!

Не часто, к большому сожалению, в наши дни звучит и одна из самых известных, пронзительных, глубоких, волнующих, берущих за душу песен Анчарова — «Песня о России» («Ты припомни, Россия…»), первым исполнителем которой был артист В. Никулин.

Ты припомни, Россия,

Как всё это было:

Как полжизни ушло

У тебя на бои,

Как под песни твои

Прошагало полмира.

Пролетело полвека

По рельсам твоим.

И сто тысяч надежд

И руин раскалённых,

И сто тысяч салютов,

И стон проводов,

И свирепая нежность

Твоих батальонов

Уместились в твои

Полсотни годов. <…>

Только что там зима —

Ведь проклюнулось лето!

И, навеки прощаясь

Со старой тоской,

Скорлупу разбивает

Старуха-планета —

Молодая выходит

Из пены морской.

Я люблю и смеюсь,

Ни о чём не жалею.

Я сражался и жил,

Как умел — по мечте.

Ты прости, если лучше

Пропеть не умею.

Припадаю, Россия,

К твоей красоте!

Сколько же сыновней возвышенной, чистой и неизбывной любви в этих строках! А вместе с тем и гордости за боевое прошлое России, всегда достойно выходившей из сложнейших испытаний и баталий, предназначенных ей судьбой. Но приходится констатировать и тот факт, что многие наши сограждане их не знают, как не ведают они и о том авторе, который их написал… Такова сегодняшняя наша с вами жизнь, в которой подлинная высокохудожественная литература, как советского времени, так и современная, находится в непростом положении подзабытой старой матери, живущей плохо, впроголодь, без радости, оставленной детьми, в роли которых следует представить влиятельные государственные институции, вспоминающими о ней только в случае необходимости или в дни больших праздников.

Вернёмся всё-таки к разговору о творчестве Михаила Анчарова.

Песня «Ты припомни, Россия…» стала широко известной в нашей стране благодаря тому, что прозвучала в 9-серийном телеспектакле «День за днём», снятом по сценарию Анчарова и показанном в 1971 году по Центральному телевидению и имевшем в следующем году 8-серийное продолжение.

Телесериал «День за днём», поставленный В. Шиловским и Л. Ишимбаевой, рассказывающий о жизненных перипетиях жильцов большой коммунальной квартиры, опустошавший вечерами улицы советских городов и небольших населённых пунктов, для нас интересен, конечно же, тем, что в музыкальной обработке композитора И. Катаева в нём прозвучат песни Анчарова, написанные им ранее и незадолго до самой постановки этого замечательного телеспектакля.

Песни «Кап-кап», «Про циркача, который едет по кругу на белой лошади…», «Баллада о мечтах», «Баллада об относительности возраста», «Белый туман», «Она была во всём права», «Аэлита», «Прощание с Москвой», ассоциируемые с данным сериалом, давно не показывавшимся по телевидению, в действительности разноплановы, отличны по сюжету и тематике, времени создания, но схожи по форме, лиричному настрою, песенному созвучию и, что представляется наиболее существенным, своему философскому аллегоричному прочтению, без которого, собственно, всё творческое наследие Анчарова в совокупности представить практически невозможно.

Творчество Михаила Анчарова многогранно. Надеемся, что читатели к нему вновь вернутся.