«Что творишь ты, земляк! Я столько потратил слов, и устно и письменно, пытаясь достучаться до твоего разума, — всё напрасно, — с горечью говорил Иван Васильев в своём известном, грянувшем на всю страну писательском обращении к землякам, названном «Дефицит общности» и опубликованном в «Правде» 7 декабря 1986 года. — Ты слышишь, но не воспринимаешь. Не хочешь обременять себя думой. Живёшь абы день прошёл. Встал, влез в свою упряжку, протянул воз от сих до сих, выпрягся и — к кормушке. Извини, но так живут лошади. Человеку положено думать.

Почему ты не думаешь? Не думаешь о том, что будет завтра с твоим домом, с твоими детьми, с землёй, которая тебя кормит? Неужели тебе настолько заглумили голову «производственными задачами», что ты уже ничем другим не живёшь, что тебе недосуг поднять голову и поглядеть на дело рук своих? Ну скажи, пожалуйста, на что тебе будут миллионы куриных яиц, которые ты собираешь сегодня на фабрике, если завтра не станет вот этого леса, если болота и озёра превратятся в зловонные лужи и ты не отыщешь чистой водицы, чтобы утолить жажду, если зелёный покров земли сдерёшь колёсами, и ветер поднимет тучи песка и понесёт в твои окна и двери? Ведь ты бросишь всё и подашься куда-нибудь. А там что же, опять за своё, опять бездумье? Земля велика, но и у неё предел есть».

  Вчитываясь сегодня в это обращение, задумываясь над теми проблемными вопросами и несуразицами, о которых с болью и тревогой напоминал согражданам писатель, чей столетний юбилей со дня рождения приходится на 21 июля текущего года, отчётливо осознаёшь, что предо-стережения Ивана Афанасьевича окажутся провидческими, предельно точными, словно воочию и наперёд виделось ему горестное будущее матушки России. Собственно, так оно и было. Многие проблемы, воспринимавшиеся в советском обществе не такими уж существенными и не столь злободневными, Васильев, знавший их истинную опасность и пагубность для русской деревни, старался тщательно обдумывать и с присущей ему принципиальностью, последовательностью, искренностью выносить на всеобщее обсуждение.

Но тогда, в 1986 году, памятном, отмеченном присуждением Ленинской премии, он и представить себе не мог, что настанут времена, когда его земляки, жители нечернозёмной России, о «производственных задачах» забудут напрочь, так как сельскохозяйственное производство на селе будет загублено… Колхозы, совхозы, птицефабрики в капиталистической России уничтожат, а куриные яйца страна наша, как это было совсем недавно, полгода назад, станет закупать даже за рубежом, в Азербайджане, Турции, Иране…

Горемычное, наполненное ощущением роковой обречённости и безысходности будущее России, по крайней мере в нынешнем его представлении, Васильев, разумеется, в советское время предвидеть не мог. Хотя, справедливости ради, в какой-то мере и предчувствовал. Посему и бил в набат, не отмалчивался, постоянно выступая со страниц «Правды», «Советской России», «Советской культуры», «Нашего современника» с публицистическими произведениями, буквально изобиловавшими животрепещущими наблюдениями, размышлениями и выводами, понукавшими задумываться над ними не только жителей русской деревни, но и партийно-государственный аппарат РСФСР и всего Советского Союза.

Такой сугубо васильевский подход, когда писатель осознанно брал на себя ответственность за огласку насущной проблематики современной русской деревни, для самого Ивана Афанасьевича являлся предельно естественным и жизненно необходимым. И сформировался он благодаря журналистской практике, позволившей Васильеву не расставаться с публицистикой до конца своих дней. В ней, живой и острой, злободневной, лаконично выстроенной и оперативно размещённой на газетной полосе, видел он силу и доступность печатного слова. Слова писателя и гражданина, защитника и радетеля земли русской…

Газета, считал фронтовик, воин и политрук Васильев, заставший Великую Отечественную войну семнадцатилетним пареньком, — это действенное, высокоточное и мощное орудие. Орудие психологического и эмоционального воздействия. Оттого и выскажется публицист как-то в одном из интервью на сей счёт предельно коротко и определённо: «…В газете каждое критическое выступление — это бой, причём и победа, и поражение — всё на глазах у земляков, с которыми видишься каждодневно. Да что критическое — и положительный-то опыт надо уметь не только показать, но и отстоять — всегда найдутся и осторожные, и сомневающиеся, и ярые скептики».

Публицистическое выступление в газете или литературно-художественном журнале Васильев действительно воспринимал как бой. И со временем, когда писатель окончательно разуверится в перестройке и в её словоохотливых «архитекторах», переставших слушать и слышать самого Васильева, бои его станут ещё более ожесточёнными и непримиримыми. За свои твёрдые и незыблемые убеждения писателю, бывшему поначалу лишь ершистым, умевшим спорить и не соглашаться с теми или иными точками зрения и оценками событий, придётся едва ли не воевать. Да, воевать, ибо правда, великая правда крестьянской жизни, за которую он ратовал и которой строго придерживался, была ненавистным ему ельцинским режимом в одночасье низвергнута, распята, а затем, в октябре 1993 года, ещё и расстреляна…

Новую буржуазную власть, коли речь зашла о ней, Васильев не принимал и презирал. В небольшой повести «Воскрешение», написанной им в январе — феврале 1993 года, в финале Иван Афанасьевич напишет и такие, многое поясняющие, не требующие разъяснения строки: «Люди постарше помнили, как ровно двадцать лет назад, в семьдесят втором, небо застилали тучи удушливого дыма от горящих торфяников, как солнце жгло хлеба и травы, спекало в земле картошку. В девяносто втором святой Касьян обрекал мужиков на ту же беду. Разница была во власти земной: тогдашняя — союзница — разделяла беду, брала на себя ответственность за спасение, теперешняя — ненавистница мужика — похоже, радовалась беде и присовокупляла к силе природной силу административную. Приходилось только дивиться, чем же так прогневал крестьянин и царя небесного, и бояр земных! Мужики скребли в затылках: если всё будет так продолжаться, хоть ложись и помирай. И всё-таки они верили… Верили в лучшее».

Добавим к сему, что многие простые русские мужики, населяющие российскую глубинку, те, кто постарше, кто успел родиться и немного пожить при Советах, верят в лучшее и до сих пор. Авось, убеждают они себя, всё в жизни наладится. Вдруг, как по мановению волшебного жезла, капиталистическая власть вспомнит о крестьянской России. И представляется им, наивным и добропорядочным, совестливым, привыкшим оглядываться на сильных мира сего, что опять заколосятся поля, давно заросшие бурьяном, возродятся народные хозяйства, начнут подниматься животноводство, птицеводство, зацветут сады, и в сельской местности вновь станут возводить социально-культурные объекты. Причём не выборочно, в каком-нибудь отдельном сельском поселении, деревне-счастливице, давно ожидавшей и, наконец, облагодетельствованной властью, а повсеместно, массово, по всей нашей необъятной и многострадальной Руси…

Васильев сознательно пошёл на излёте Советской власти в Верховный Совет СССР по партийному списку. Он пережил с некоторым запозданием горькое разочарование в Горбачёве, проголосовал в марте 1990 года на третьем съезде народных депутатов против введения должности президента СССР и против Горбачёва как кандидата на эту самую высокую должность. А потом и отказался присутствовать на шестом Чрезвычайном съезде народных депутатов СССР в марте 1992 года, объявленном ельцинской кликой незаконным. Новой российской, «демократической» власти он не верил. Правда, сугубо жизненная, жившая в простых людях, и государственная, находившаяся среди основных скреп советского общественно-политического строя, была Ельциным и его окружением попрана, растоптана и подвергнута гонениям.

Переживать этот вопиющий произвол, общенародную смуту и наступление либералов-разрушителей на русскую деревню, писателю становилось всё труднее… Да и как мог он мириться с тем, что идеалы и убеждения, с которыми шёл по жизни, а вместе с ними преданность Отечеству, правде как фундаментальному понятию русской культуры малограмотными и наглыми глашатаями ельцинской России подвергались оголтелому, беспардонному, лишённому здравого смысла остракизму? Нет, не мог! Ведь правда в деле всей его жизни являлась субстанцией определяющей, главной, позволившей стать публицистом-очеркистом, а затем и писателем, бравшимся за создание вещей по-настоящему художественных. Они отличались глубиной, психологизмом, философскими рассуждениями, нисколько не устаревшими и не растерявшими своей вневременной направленности на человека культурного, воспитанного, живущего по законам нравственности, верящего в светлое будущее России.

Здесь сделаем отступление и обратим свой взор в приснопамятный август 1991 года, ставший для Васильева трагическим, роковым, поворотным и о котором в 2000 году в очерке «На стыке», опубликованном в июльском номере журнала «Наш современник» (членом редколлегии которого долгие годы являлся и сам Васильев), поведает известный русский советский поэт, многолетний редактор «Нашего современника» Сергей Викулов. По его воспоминаниям, Иван Афанасьевич активно работал тогда над летописью, «последним сказаньем» о перестройке, участником которой и ему суждено, увы, было стать.

«…Когда стопочка исписанных страниц заметно выросла, «случился август… Сначала переворот, потом контрпереворот…» Не думал он, пишет Викулов, что придётся собственной рукой вывести такое вот страшное слово — переворот, относящееся не к какой-нибудь африканской стране, а к великой и могучей Державе, каким был СССР.

Не стал вспоминать о чувствах, переполнявших его душу в тот день. Счёл достаточным привести текст телеграммы, отправленной им 27 августа 1991 года в адрес начавшегося съезда депутатов Верховного Совета СССР:

«Слушая трусливо-покаянные, оголтело-мстительные речи депутатов над поверженной, оплёванной партией, я, депутат от КПСС, заявляю о сложении своих полномочий и повторяю вслед за коллегой Борисом Олейником: не отрекаюсь! Не впервые партия испытывает такое: коммунистов преследовали жандармы, расстреливали белогвардейцы, сажали в тюрьмы бериевцы, вешали фашисты, ныне жаждут расправы «демократы». Но нас миллионы, нас не увидят на коленях, мы служили и будем служить трудовому народу. Зову всех патриотов, верных сынов и дочерей народа, спокойно разобраться, кто несёт нам народовластие, а кто «народорабствие». Зову коммунистов страны не расстраивать свои ряды из-за дезертирства генсека. Пусть бегут трусы, обновлённая партия станет крепче. Дезертирство всегда называлось изменой. Зову на спасение Отечества всех, у кого нет другой родины, кроме земли отцов, и нет другой защиты, кроме своих мозолистых рук. За полную и безраздельную власть рабоче-крестьянских Советов! За уважение воли народа, выраженной на референдуме».

Придя домой из почтового отделения, Васильев тут же сделает и такую запись: «Знаю, как вы завизжите, окаянные: «Вот он, фанатик идеи, консерватор и фундаменталист!» Нет, иуды, я ни то, ни другое, ни третье. Я остаюсь верен выстраданной и потому великой вере человека в счастье людей труда. Подумайте, вы же как будто образованные, сколько её проклинали, топтали, изничтожали, а она живёт! Не где-нибудь — в людях живёт, в новых и новых поколениях. Она бессмертна, эта Вера, а ваш издевательский визг над нею — вопль обречённых».

…Вступив в ВКП(б) в грозном 1942 году, на фронте, восемнадцатилетним парнем, Васильев и в те страшные дни повального предательства оставался коммунистом… Чрезвычайно трудно ему тогда жилось в милых сердцу Борках: участились приступы стенокардии, одолевали тягостные думы, сердце разрывалось от боли за судьбу великой державы, за её обманутый народ, за униженную и беззащитную русскую деревню. «На Руси повторяется смутное время», — запишет он в своём сказании, названном «Только и всего…». Работу над ним писатель завершит в декабре 1992 года.

Публицистическую стезю, по признанию писателя, он не выбирал. «…Не я выбирал — она меня выбрала, — вспоминал Васильев. — И если кто-то задумает писать очерки о деревне, ему одно предстоит запомнить сразу и твёрдо: главное — правда. Право очеркиста на домысел не означает разрешения на выдумки. И не надо ничего выдумывать… Живи среди своих героев, смотри, слушай, изучай характеры, факты, документы — поймёшь и проблемы».

Смотреть, слушать, знать и понимать своих деревенских героев Васильев считал задачей первостепенной важности. Тем более что вся его жизнь была связана с деревней. До войны он успел поработать сельским учителем, в годы Великой Отечественной войны был пулемётчиком, командовал взводом и ротой, однажды в бою был тяжело контужен и ранен, а после, с началом мирной жизни, стал директором сельского детского дома, сотрудничал в районной и областной печати. И, что принципиально важно, жить и трудиться далее Васильев продолжал в деревне. Деятельно участвовал он и в сельских общественных делах, дававших ему и богатый фактический материал для его публицистической и, если шире, всей литературной деятельности.

Деревенскую свою жизнь Васильев никогда не желал поменять на городскую. «Осмелюсь оспорить распространённое мнение, что инициативные люди — это те, которые покинули деревню, неплохо где-то устроились, а те, которые никуда не уехали, — это приверженцы неизменного уклада, тугодумы и вообще люди инертные. По-моему, как раз наоборот». И при всей условности такого лобового противопоставления Васильев от своего видения принципиальных различий между деревенскими и городскими жителями отказываться не собирался: «Какую сторону деревенской жизни ни возьми, любая требует большой напряжённости ума и сил. Сельский житель более городского приучен жизнью рассчитывать на себя. Вот почему, едва экономические условия сложатся благоприятно, когда у человека разбуживается интерес хорошо работать, деревня немедленно делает скачок вперёд».

«Скачки вперёд» в деревенской жизни Васильеву приходилось наблюдать не единожды. Не все из них, при сём, его могли искренне порадовать. Запросы, пожелания, чаяния, связанные с кардинальными улучшениями жизни русской деревни, у писателя, скажем прямо, были завышенными. И не потому, конечно, что обуревали его максималистские настроения. Нет, Васильев был реалистом. Вот только безграничная сыновняя любовь к России, к её чарующей природе, к деревенским родным просторам, верность крестьянскому духу, крестьянской гуманной, жизнеутверждающей, оптимистичной философии требовали от Ивана Афанасьевича быть настойчивым, пробивным, последовательным, упорным в отстаивании своей гражданской позиции. Потому-то и были его очерки оперативны, злободневны, всегда актуальны. Таковыми, по сути, окажутся и все книги, им написанные.

Большой общественный резонанс вызовут его работы «Я люблю эту землю» и «Беру на себя», удостоенные в 1980 году Государственной премии РСФСР имени М. Горького. Заметным явлением в литературе станет и книга Васильева «Земля русская», которой был дан подзаголовок «В памяти живут люди» — лирическая исповедь много поработавшего и много сделавшего в жизни человека, в целом воспринимающаяся собранием широких раздумий о современности, о судьбах крестьянства, о путях социалистического переустройства деревни. Писатель остро ощущал в этой книге масштабы и глубокий смысл свершавшихся коренных перемен, чутко всматривался в созидательные процессы, перекликавшиеся с решительной ломкой старого уклада сельской жизни. Васильев увлечённо и пристально изучал уже четвёртое поколение коллективистов, трудившееся на родной земле, писал о нём и о том, как шла переналадка всего сельскохозяйственного производства, как деревня становилась всё более образованной и культурной… Радуясь этим переменам, Иван Афанасьевич не желал оставаться лишь их созерцателем, он азартно, заинтересованно участвовал в них, ратовал за умеренную новизну, изобличал косность и рутину, страдал из-за просчётов и неудач, головотяпства и прожектёрства, поддерживал истинных новаторов и передовиков.

Как-то Валентин Овечкин, задумавшись над формой своих очерковых творений, глубокомысленно констатировал: «Это какая-то новая литературная форма, которой пока не найдено названия». Трудно подобрать точное название и произведениям Васильева, ставшего одним из самых даровитых продолжателей традиций Овечкина, при этом работавшего в литературе ещё более напористо и результативно.

И важно при этом акцентировать внимание даже не на том, что в книгах Васильева нам встречаются очерковые портреты, автобиографические эпизоды, художественная мемуаристика, лирические новеллы, краеведческие экскурсы и философские размышления, а на том, что Васильев в своих произведениях выступал в роли народного мыслителя и летописца. Тут же оговоримся, что само слово «роль» по отношению к писателю следует понимать в исключительно узком и конкретном значении, так как лицедеем и удачливым позёром Иван Афанасьевич никогда не был. Вживание в чужие образы, а уж тем паче паясничанье и кривлянье ему были чужды и противны. Лишь откровенное, пускай и критичное, восприятие действительности, трезвый взгляд на неё Васильевым приветствовались. И роль, повседневная роль публициста-летописца с широчайшим художественным размахом и пристрастиями, таким образом, превратится для него в большое и общественно значимое дело. Дело всей жизни, с которым его разлучит смерть, настигнувшая Васильева в ночь на 31 декабря 1994 года. Беспокойное сердце писателя-подвижника разорвётся прямо за рабочим столом, головой на который и упадёт Иван Афанасьевич…

Размышления Васильева о крестьянской жизни, о судьбах земляков, которыми будут изобиловать по-следующие творения писателя — «Крестьянский сын», «Земляки», «Тактика председателя Маскова», «Депутатский запрос (повесть этих дней)», «Очищение, или Хроника одного вступления в наследство», — публицистичные в своей основе, но художественные по форме изложения и содержанию, были своевременными и актуальными тогда, во многом таковыми они остаются и сегодня.

Нисколько, к примеру, не растеряли значимости суждения Васильева о необходимости сбережения и воспроизводства крестьянских обычаев и нравов. Посему-то, размышляя о коренной крестьянской черте — бережливости, Иван Афанасьевич не единожды напоминал читателям, что в крестьянском хозяйстве всё производство являлось безотходным: всё шло в дело, ничто не пропадало, ни отруби, ни мякина, ни старое тележное колесо. И даже оставляя подворье, переезжая на новое место жительства, отмечал писатель, мужик никогда не вырубал и не выкапывал сада. Сад русскими крестьянами считался частью природы, всеобщей и всем доступной, на которую отдельному человеку или семье нельзя посягать.

Восторженно писал Васильев и о народных критериях разумного потребления, основывавшихся на известном высоконравственном принципе: «для себя не в ущерб другим». Представители старшего поколения наших сограждан помнят, как учили их крестьянские матери и бабушки не ломать, не топтать, не портить природу и всё сделанное человеком. Не запамятовали ещё нынешние старики те настойчивые наставления: не жадничай, бери сколько съешь, другие за тобой придут, оставь им возможность подкрепиться. Потому всегда в деревне непорядочным и считалось, напоминал землякам Васильев, обобрать самолично лес, вычерпать в речушке всю рыбу, захватить всю землю, скупить все товары в сельском магазине, съесть все продовольственные запасы, припасённые для семьи или сельской общины. Жадность, непомерность потребления, уродливое стремление иметь непременно больше других, культ богатства, вещизм народом русским не приветствовались и не поощрялись.

От сих народных представлений, предпочтений, убеждённости, нравов и темперамента, полагал писатель, напрямую зависело решение и куда более важных, приобретавших общественное звучание проблем, балансировавших уже на грани государственных и личных интересов. Кто, задавался вопросом Васильев, выиграет от того, что деревенский мужик всё более отрывался от земли? Что становился мужик этот, всегда бывший сильным, выносливым, волевым и совестливым, — равнодушным, безразличным к судьбе родных деревни, области, всей нечернозёмной России? Кто, министерства и ведомства, которые вместо того, «чтобы карман всех причастных к сельскому хозяйству напрямую связать с урожаем, колхозника от урожая отвязали», или, может, партийные органы, не всегда находившие верные решения, ожидаемые в деревне?

На вопросы таковые, как и на многие с ними напрямую или косвенно связанные, у писателя, естественно, ответы имелись. И находил, формулировал он их не где-нибудь в Москве, в высоких инстанциях и во властных кабинетах, посещать которые не любил и никогда не стремился. Нет, ответы на злободневные вопросы современности Васильеву преподносила сама жизнь… Каждодневная деревенская жизнь, которую он так стремился упорядочить, сделать более разумной, содержательной, гуманной, наполненной радостью созидательного труда, верой в собственные силы и в огромный потенциал земли Русской.

Русская крестьянская земля была для Ивана Афанасьевича и врачевательницей. В конце 1972 года болезнь надолго отлучит Васильева от работы. Придётся ему уйти и из газеты. Врачи предупредят его и о том, что возвращение к письменному столу для него едва ли возможно. Что делать, как поправить здоровье и вернуться к любимой работе?.. Решить эти проблемы поможет родная земля, на небольшом клочке которой, в деревушке Усть-Дёржа, на берегу Волги, в простой русской избе и поселится Васильев. Так начнутся его бытовые хлопоты (всё по дому он отделает своими руками) и новая творческая жизнь, а затем сложится содружество с литературно-художественным журналом «Волга», выходившим в Саратове, в котором впервые и появятся такие его известные очерки, как «Открытие человека», «Проблемы и натуры», «Пять будних дней», наполненные искренней озабоченностью судьбой сельских районов Верхневолжья и их жителей. В 1978—1979 годах «Волга» опубликует и имевший широкий общественный резонанс цикл очерков «Деревенский житель», продолживший размышления писателя о повседневной жизни деревни.

По объективным причинам с Усть-Дёржей писателю придётся всё же расстаться. Последним его местом жизни станет тихая деревушка Борки Великолукского района Псковской области, где на окраине села он и поставит деревянный дом. В нём он напишет многие известные, продолжающие и поныне жить творения и завершит земной свой путь, непростой, но светлый, не обременённый скверной лжи и лицемерия, а отмеченный великим и бескорыстным служением России.

Постарается Васильев создать в Борках и что-то вполне конкретное, осязаемое, призванное постоянно повышать образовательный и культурный багаж земляков. Получив в 1986 году Ленинскую премию, денежную её часть Иван Афанасьевич направит на строительство в селе Борки картинной галереи, литературно-художественного музея Великой Отечественной войны, школы экологического просвещения… Это ли не гражданский подвиг? Может, и скромный по нынешним меркам, в масштабах всей страны так и вовсе малозначимый, но для того времени бывший и показательным, и воистину необыкновенно содержательным, красноречиво говорившим о том, каким же человеком был Васильев. Как переживал он за родную землю, как желал ей добра, как верил в русский народ, представлявшийся ему могучим, сплочённым, духовно крепким и стойким, живущим по законам нравственности и справедливости, творящим добро.

Кстати, интересна и сама история, связанная с присуждением писателю Ленинской премии. В 1985 году редакция журнала «Наш современник» выдвинет своего ведущего публициста-аграрника на соискание Государственной премии СССР. Однако случится непредвиденное. Вспоминая о нём, в 1991 году Васильев в своих дневниковых записках напишет: «Насколько могу судить по скупой информации, получаемой от столичных братьев-газетчиков, я попал в поле зрения нового генсека, и первым «звонком» было то, что моё имя было вычеркнуто именно им, якобы сказавшим: «Для него это — мало, ему надо Ленинскую». Так ли, нет ли, но моя фамилия перекочевала в список претендентов на Ленинскую, которую в мае 1986 года присудили и вручили».

С позиций дня сегодняшнего, думается, не так уж важно нам знать, кто был инициатором такого, в общем беспрецедентного в истории Ленинской и Государственной премий случая, сам Горбачёв или кто-то из его окружения? Посему и вопрос этот просматривается в несколько иной плоскости. Ленинскую премию тогда, в самом начале пресловутой перестройки, получит деревенский писатель, страстный и последовательный защитник интересов нечернозёмной России, принимавший и веривший в эту злосчастную перестройку. Веривший в необходимость назревших перемен в деревне, о которых не уставал писать и говорить. Веривший и Горбачёву, его пространным речам (а как ему, скажите, мог не верить дисциплинированный коммунист с более чем сорокалетним партийным стажем?). Веривший, но сумевший в жутчайшем перерождении и предательстве генсека разобраться. И, что самое главное, не поддаться на посулы, на обещания, на бесцеремонную ложь, которую Иван Афанасьевич всю свою сознательную жизнь презирал и ненавидел.

Васильева справедливо считали деревенским писателем. Но были, к сожалению, некоторые «доброжелатели» среди критиков, желавшие его унизить, заявлявшие: «Васильев не интеллигент, он пишет для «низов».

Интеллигентных снобов этих писатель опровергать не стал, тем более что формально они были правы: живёт он в деревне, пишет о ней и «о низах», хотя, по словам Сергея Викулова, «справедливее было бы сказать — «о низах», то есть о тех самых мужиках и бабах, которые худо-бедно, но кормят страну, а в военное лихолетье не щадя живота защищают её».

Да, писателю волею судьбы пришлось жить «на той незримой полосе, где стыкуются два мира: крестьянский и чиновный». Но он не стал бездушным чиновником и не вышел из мира крестьянского. Как ему это удалось, Васильев однажды откровенно прокомментирует: «Что такое вложено в меня от крестьянского мира, что не давало мне окончательно оторваться от мужицкого берега? Если отвечать одним словом, то этим словом будет — нравственность. Совесть, порядочность, достоинство, почтение к земле, охота к работе, неприятие праздности в совокупности есть тот нравственный стержень, которым крепится мужицкий берег».

С мужицкого берега вёл свою многолетнюю писательскую борьбу за русскую деревню, за её справедливую и счастливую долю Иван Васильев. Мог ли он жить иначе? Он, оставивший нам в наследие и самые главные, всё предельно и ёмко объясняющие слова: «…Я люблю эту землю. Неброскую берёзовую страну. Тихую мою родину. Я люблю на ней всё: грустные околицы деревень, грязные большаки и звенящие при первом морозце тропинки, серое чернолесье с багряным листом и затяжные дожди, голубые озёрные дали и нивы-рушнички. Я люблю её людей, трудолюбивых, радушных, отважных».

Пускай же эта светлая и кристально чистая любовь большого писателя-патриота и подвижника земли русской никогда не покинет и нас — его благодарных потомков.