К стенаниям о том, что виною всему тому, что у нас произошло, был дефицит и недостаток теории, я отношусь, в отличии от многих с улыбкой и с большой долею скепсиса.

Теории и теоретиков у нас что вчера, что сегодня — пруд пруди и за глаза, а тот, кто так говорит, тот скорее всего говорит о том, чего не знает. Либо лукавит.

Ох уж это лукавство!

Да ладно бы, когда им пробавляются на эстрадных подмостках…

Кстати, просматривая обзоры философской литературы в Интернете, в поисках что-либо скачав там, потом на досуге это прочесть, я просто шалею от увиденного — там все теперь — Ницше да Фрейд с Фроммом. Даже гудок философского парохода там издает более чем скромные и охрипшие звуки.

Что, впрочем, более чем хорошо характеризует тот мировоззренческий и философский кризис (только не по Ильенкову), где доминирует философия «Я» и где по определению нет места философии «Мы».

И где главный вопрос, о движущей силе исторического процесса рассматривается только с позиции этого нахрапистого и агрессивного «Я» и более ничего другого.

В советской философии было много громких и казалось бы беззаветно ярких и окончательных имен, которые после «самораспада» СССР (другие определения случившегося тут по определению сегодня просто исключены) тотчас вектор мышления передового своего поменяли незамедлительно и марксизм превратился у них, ни много ни мало, не во всесильное учение, а конечно же в банальную утопию.

Причем расстались они с ним безо всякого сожаления.

Де марксизм был всего-то на всего этапом, ее философии, развития. А теперь мы будем с той же самоотверженность утверждать в ней новые общественные ценности. Трудится на новом этапе тоже будем столь же плодотворно, и с не меньшей убежденность в правоте теперь уже нового, полностью старое отвергающее, дела.

Вся наша наука философская, врать тут не стоит, была более чем добросовестной и было в ней много хороших имен. Которая трудились чаще всего на ниве разоблачения утопий западной философии, мало рассматривая день текущий в глубине его, а если и рассматривая день текущий, то только на предмет наличия в нем идеального (тот же Ильенков видел главный недостаток тогдашней философии в отсутствие идеального, этого самого фихтевского «Я»,  на полном причем героическом серьезе).

И их отчасти можно понять. Это не ветряные и продажные девки науки от мудрости, Лютера тут припомню. Это конъюнктурность социальной прослойки, которая вам объяснит, все что вам будет и сказано, и заказано, а многим и этого делать не приходилось, ибо побудительным мотивом таких теорий было не развитие, а самодостаточность привычного свойства и не более того.

А кого хвалить и славить, для них был вопрос более чем не существенный.

А на низовом уровне, философы вроде Раисы Максимовны писали о благости социалистического соревнования и о формировании новых черт колхозного крестьянства, или еще о чем-либо подобном, которую публицисты от театра и прозы закончили потом бесчисленными вариантами в сушеном и вареном виде разного рода «Премиями».

Напраслина о тупике советской философии жива до сих пор. Если даже тасующиеся в «Красной линии» профессора от философии что-то воркуют о русскости не кого-либо, а Ницше.

Да именно так. И никак иначе.

И если еще как-то можно понять любование ими более чем веселых представителей философского парохода, но уж только не теперь, когда последний нам явлен в полной и зашкаливающей красе, что как говорится, дальше уже ехать просто некуда.

Ну не многоуважаемого же Алексея Федоровича Лосева, философа толкового, но до мозга костей идеалиста и делающего свои па-де-де в своих философских построениях даже не от Платона, но Плотина(!!!), тут нам брать за эталон с его мифами и эстетикой, когда речь шла о строительстве социалистического государства, перераставшего в соцглобализацию, когда у теоретиков тяму осознать этого не хватало по определению, а у дешеватых вождей и интереса и желания к этому никакого не было, а желание жить и сыто и благополучно было приоритетом всех их возжеланий, а не того, что зовется, как-так не крути — ожесточенной классовою борьбой такого впечатляющего размера.  От которого кстати и не ушли. Общеизвестно, чем занимаются в джунглях пигмеи, от чего бы они не были — банальным собирательством.

Философская мысль, в чем стесняются признаться сегодняшние корифеи и как бы всезнайки, ушла в литературу (ну Леонид Леоновская «Пирамида» на этой почве с ее густого замеса беспросветной мистикой и вновь со всем тем же эгоизмом в ней, нам что ли тут указ? — да ни в коем разе), а ушла в детскую литературу, с ее Незнайками, либо в литературу Шукшинских чудиков. С которых тоже вроде бы какой спрос?

Вот три очень ярких имени именно философов, числившиеся менее всего монументалистами прозы, и написавших задолго до того, как мне кажется, именно насущные текущему моменту философские труды, без дотошного и занудного копания в марксовских цитатах без всякой меры, что и всё в них — предугадавших.

Это писатели и как бы детские, и как бы сказочники (не из московской кондовой творческой коммуналки и тусовки) Евгений Пермяк, Евгений Носов со знаковым своим Незнайкой (вдумайтесь в его имя) и Шукшин со своими чудиками и третьими петухами.

Такие все разные.

Пермяк уже в 61 году написал роман о событиях 91 года. Где все точно и взвешенно описал. Носов чуть позже в «Незнайке в Солнечном городе» и в «Незнайке на Луне» тоже рассказывал за декорациями детской милой сказки о чем? — да о том же самом.

Пророчески описал до последней буквы Шукшин случившееся за добрый десяток до этого лет один в один в своих «До третьих петухов».

Сюда и его рассказ, с виду вроде, как и дурашливый, про пьяненького священника «Верую!» плюсую.

Где изложена фактически вся его, твердо и четко очерченного материалиста, философская пирамида.

Ах, как у нас любят сю-сю про правду его, но все ходящие вокруг и около пафосно как бы её или никак, а по существу все стоящее и знаковое в его творчестве обходя далеко-далеко стороною.

Они стояли на почве философского анализа текущего момента, без всяких нам мистерий и зауми «Часа быка» с очередным заглядыванием в кромешную бездну далеких Галактик.

Писателя Евгения Пермяка я знал еще с детских лет, с его «Терра-Феррой». По «Пионерской правде» (Впрочем, печатавшей тогда «Гриаду» — что тоже надо как бы принять на заметку. Ничего случайного в этой публикации, как я теперь понимаю и не было. Напечатанной в   самой массовой детской газете страны.)

«Старая ведьма», роман написанный в присущей Евгению Пермяку манере, меня поразил своей провидческой силою, в которой грядущая катастрофа была расписана буквально по пунктам.

И кто-то после этого пламенно манифеста, теперь льет у нас горькие слезы по поводу нехватки теории.

Ну если это не теория, то уж я и не знаю, какая вам тогда господа и товарищи тут теория нужна?

Да, никакой туманности Андромеды в его романе нет.

Но там есть другое, примеченное цепким взглядом большого писателя. Вот оно, которое, рядом.

Дом сталевара (главный герой романа у него — представитель рабочего класса Василий Петрович Киреев, класса, о котором вам сегодня всякий теоретизирующий скажет, что его нет! — зацените его на фоне булгаковской мистики, хотя Пермяк из того же времени и его пьесы успешно шли на сцене, как и у Булгакова) в фундаменте поразила гниль.

Вызвав череду непростых коллизий, которые герой сумел преодолеть.

Правда на этот раз в романе все у Пермяка обошлось благополучно.

Ну да роман на то он и роман.

А в жизни, о том, о чем писатель (и громкого слова — философ тут применительно к Пермяку это будет сказано) писал — не обошлось.

Но симптомы болезни обозначены там у него так выпукло и зримо, что просто диву даешься пророчеству писателя, которого числят у нас ну разве что талантливым сказочником, и не более того, не желая или не имея возможность списать его талант целиком.

Где показан факт реальной жизни. Без всяких голых баб на помеле. Без бала сатаны. И где кроме бала у сталеплавильных печей, ничего иного-то его герои и не знают.

В это время над Москвой ведьмы на помеле пока еще слава Богу не летали.

Но уже летали над страною Пауэрсы.

Закончилось именно в это время и путешествие очередного Незнайки и кукурузника в солнечный город.

Маячили уже впереди косыгинские реформы, прорубившие дверь в Европу грядущих событий (у Пермяка с последним пусть и не так явно, но пути-дороги пересекались в Новосибирской области).

Тут вам «деловой человек» Кузька Ключ. Этот прообраз прорабов перестройки и последующих за ними, зацените это слово, эффективных собственников.

Как объяснял Пермяк суть проблемы, встававшей в философских понятиях перед страной?

«Слово «мое» породило законы, служащие ему, а потом оформило и бога, оберегающего его. Ну а про царей-королей, ханов-богдыханов нечего и говорить».

Все это так перекликается с тем же «Верую!» Шукшина. И ответ тут на вопрос, кто во что в этой жизни у нас верит.

И как хорошо в своем романе Пермяк полемизирует, пусть даже и не прямо, а опосредствованно, с тем же Шпенглером, этим трубадуром собственности и мелким бесом из Мюнхена по части деления света на царства и государства.

Категория «мое».

А там, где за шарадами слов в теоретических городках просматривается оно, то там ставьте сразу же точный всему этому анализ: стало быть, всякая такая теория — идеализм полный.

Вот где разгорается сыр бор тысячелетнего мировоззренческого спора.

Когда сознание сознательно и бессознательно (!!) трансформируется в социальное «мое»!

И все тогда тотчас же и разом становится на свои места.

Роман — произведение специфическое и менее всего претендующее на роман бытовой с тонкими изысками психологизма.

Хотя что понимать под психологизмом? Герои в этом своеобразном по языку и форме романе тоже много размышляют прочувствовано о жизни и ходульными их поступки уж никак не назовешь.

Если хотите — это философский роман.

И ключевая сцена в котором: разговор фронтовых друзей Василия Киреева с Аркадием Баранова:

«С чего начинается собственность?»

Почти что с памятного нам: «С чего начинается Родина?»

А эти понятия — не совместимы. Как показали события.

Но Пермяк как известно у литературных гуру не русский гений и не русский светоч.

В светочах и гениях ходят иные. Этот писал о сталеварах, а не о столичной интеллигенции, косившей часто до первого случая на левый глаз.

Очень метко подмеченная в тексте романа и многозначительная деталь.

Роман был написан в переломное для страны время. Восторженно потирали руки шестидесятники, когда страну переводили на товарно-денежные отношения, и когда казалось, что один еще рывок и старая ведьма будет в дамках.

«И в это время зарычав, тявкнула Шутка».

Сталевар тоже в романе оборонялся, оправдывался, объятый на какое-то время не то, чтобы стяжательством, но как бы с пониманием относившегося с некоторых пор к желанию при хороших деньгах пожить на этом свете красиво. Во что со временем даже уверовал.

И как точно поставил в этом вопросе Евгений Пермяк точку, сказав об этом перерождении труженика в собственника: «Кое-что в словах Василия было правдой, но у этой правды Василия была слишком короткая рубаха».

И этою правдой в короткой рубахе многие были и куплены.

Так что не так уж все далеко просто было у нас в советской, если иметь широкий взгляд, философии.

Но вот чего, чего, а безнадеги и тупика как раз в ней не было.

Есть Носов, детский писатель и совершенно не детский философ.

И есть Евгений Пермяк.

Проели всю плешь сегодня с Федоровым, хотя Одоевского (тоже из Румянцевки!) тоже в едва ли сегодня сыщите вы на философском ныне подиуме.

Отталкивающе красив в романе, председатель колхоза «Красные зори» — Семен Явлев. Подозреваю, что это — собственной персоною сам Никита Сергеевич?

Которого тут только-только проводили с позором со своего поста, тоже вполне понятный кивок в сторону только что случившегося знакового события.

А потому и делаем вывод.

У всех свои философские пароходы. У нас свои.

Сметанин, сменивший Явлева на его посту председатель колхоза «Красные зори» зрящий в точку вопроса: «Другие тоже через свою грядку на колхозное поле глядят».

Вот в таких с виду малоприметных лопухах текущего дня грядущая беда тогда сидела.

«Одна и та же свинья может подрывать социализм и может укреплять его».

После ХХI cъезда партии этот роман был написан.

Деньги требовали легализации.

Им надоело прятаться в подполье. А их хозяевам и разом марионеткам их маскироваться под идейных. Им требовался простор.

И тогда была придумана перестройка.

Другой большой писатель и философ (а у нас по философскому цеху числятся чаще всего люди не от мира сего, а не из народной гущи) Шукшин по этому поводу хохотнул в своем фильме бессмертной своею фразой:

«Деньги ляшку жмут!»

Которая уже тогда была написана негласным, но огромным лозунгом на взгляде многих на жизнь.

Пермяк свои тексты и книги писал тоже народные и чуть иначе. Проходя по списку не корифеев, но сказочников.

Есть мистики. А этот — сказочник.

Хотя «До третьих петухов» — это тоже ведь самая настоящая в понятиях литературного жанра сказка.

Сталевару Кирееву в романе противопоставлена полная его противоположность — его теща Серафима Григорьевна Ожиганова.

Поистине зловещее предостережение и пророчество звучит в романе о ней: «Запусти такую в одну из стран, где бессовестность, обман и нажива имеют преимущественные права гражданства, дай ей оглядеться годик-другой в такой стране…»

Довольно зловещее и точное предостережение.

А сколь точен оказался Пермяк тут в деталях, предвидя перемены в разговоре фронтовых друзей Баранова и Василия Киреева:

«Горбатого исправляет только могила. Но ведь горбатится начал и ты…»

Сколь все это точно сказано тут все о грядущей событиях, которые не за такими далекими горами уже и маячили, даже в деталях.

Каким провидцем слова в самом начале 60-х оказался этот писатель. И даже названия персонажам предугадал чуть ли не в фамилиях.

Все это воплотится всего-то через каких-то двадцать с небольшим лет.

С удивительною точностью.

Такая вот история описана у русского и советского писателя в его этом более чем по форме простом, но по философски глубоком, порою подумаешь поглубже, чем романы Достоевского с его ходульными бесами и изгоями со дна человеческого общежития от сталеваров и строителей новой жизни.

В самом деле почему я должен восхищаться дном, а не передовиком и стахановцем. Последние первым помнится ну ни в чем не уступали.

…

В этой связи припоминается из жизни теперь уже той, давней, еще один сталевар. Точнее — два. И из одной и той же тогдашней братской республики.

Сталеваром, в великой стране был когда-то Назарбаев.

Сын степей.

Сколько правда он там им был, вознесясь потом в поднебесье политического Олимпа, знает точно разве что только «Википедия».

И мой одноклассник — Вовка, назовем его условно фамилией — Драгомиров.

Проработавший в отличие от первого горновым у печи всю жизнь, а потом в начале 90-х на волне суверенизации и возвращения братской республики к своим истинным национальным истокам, вернувшегося восвояси домой в Россию.

Который, рассказывал мне (Вовка был не только сталеваром, но еще и членом ЦК республики, и депутатом тамошнего Верховного совета) — дескать я с ним за одним, знашь-паньмашь, столом (наверное, как сталевар со сталеваром) сидел и не только разговаривал.

С пермяковским Киреевым и с моим одноклассником, так умом раскину и этак, поставишь ли первого рядом?

Ой ли!

Ребята, где Шукшин?

октябрь, 2024 г.