Социализм использует великую силу которую называют «отрицание отрицания», и, пропуская через это «сито» ту реальность и исторические условия страны, где он строится, он как бы в обновленном виде возвращает нас к истинной Традиции.

Историческая миссия социализма — не просто разрушить капиталистическую формацию, но осуществить диалектическое снятие (Aufhebung) самой сути человеческого бытия, восстановив его связь с архетипическим, сакральным ядром Традиции. Капитализм, будучи следствием морального уродства отдельных аспектов эпохи Просвещения — с её культом атомизированного индивида, конкуренции как «естественного состояния» и алчности как двигателя прогресса — представляет собой не только экономическую систему, но метафизический разрыв с коллективным бессознательным человечества.

Его отрицание социализмом — это не механическое уничтожение, а возврат к изначальной целостности через синтез: отрицание отрицания, в котором рациональное преображение материального мира оказывается шагом к сакральному.

Просвещение, провозгласившее разум единственным мерилом истины, вырвало человека из органической ткани традиционных обществ, где идентичность определялась не нацией или классом, а принадлежностью к сакральному порядку — будь то религиозная община, родовая связь или мифологическое сознание. Нация-государство, рождённая из пепла абсолютизма и взращённая буржуазными революциями, стала инструментом атомизации: она заменила трансцендентное единство веры — на светский культ границ, бюрократии и «национального интереса», сводящего мораль к рыночному расчету. Капитализм расторг все связи, которые привязывали человека к его естественным вещам, и не оставил между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного эгоизма. Человек остался один…

Но социализм, отрицая капитализм, отрицает и его отрицание сакрального. Здесь вступает в силу гегелевский закон тройственного движения: капитализм (тезис) отрицает докапиталистическую Традицию (антитезис), а социализм (синтез) снимает это противоречие, возвращая общество к коллективному идеалу, но уже на основе материалистического преодоления отчуждения.

Примером служит мысль Хосе Карлоса Мариатеги, для которого марксизм стал не догмой, а методом оживления древних инкских общин-айлью. «Традиция — это не музейный экспонат, — писал он, — а живая диалектика: мы должны сохранить её душу, отбросив окаменевшие формы». Инкский айлью, основанный на взаимопомощи и отсутствии частной собственности, был не уничтожен, но преображён — став основой перуанского социализма, в котором общинная солидарность обрела новую легитимность через классовую борьбу.

Аналогичный процесс происходил в Восточной Европе, где социализм стал попыткой преодолеть государство-нацию — искусственную конструкцию, навязанную капитализмом и Французской революцией. Вместо «национального возрождения», которое в реальности было мифом, созданным для легитимации буржуазных элит, социализм предложил наднациональную идентичность, основанную на классовой солидарности и истинной народности.

Югославская идея «братства и единства», советский проект «дружбы народов», социалистический проект ГДР— всё это попытки восстановить сакральное единство, но уже в рамках светской, рациональной парадигмы. Религиозная общность средневековья, объединявшая людей через веру, здесь замещалась этикой коллективизма, где «священным» становилось не индивидуальное спасение, а освобождение труда.

Эпоха Просвещения, провозгласившая свободу индивида высшей ценностью, но на деле превратила его в раба рынка и отчужденного путника — «свободного» лишь в выборе между товарами и тем как продать себя самого. Социализм, сохранив идеал эмансипации, радикально переосмысливает её: подлинная свобода возможна только в преодолении буржуазного эгоизма, в растворении «Я» в «Мы». Это не возврат к феодальной иерархии, а движение к новой общности, где солидарность становится формой сакрального служения. В этом — глубокий парадокс: рациональный проект Просвещения, доведённый до крайности капитализмом, порождает иррациональное общество отчуждения; социализм же, используя диалектический метод, возвращает человека к архетипу — но уже на уровне сознательного выбора, а не слепого следования ритуалу.

Марксизм часто упрекают в том, что он создаёт «религию без Бога», подменяя трансцендентное культом государства или партии. Но это поверхностное прочтение. На деле, социализм восстанавливает имманентно-сакральное — ту изначальную связь между людьми и миром, которую капитализм разорвал, превратив всё в товар. Труд при социализме перестаёт быть проклятием и становится актом творчества и благородства — аналогом медитации или молитвы в традиционных обществах. Коллективная собственность — не бюрократическая абстракция, а возврат к общинному владению землёй, где «моё» и «наше» не противоречат друг другу.

Даже ритуалы социализма — демонстрации, субботники, партсъезды — суть светские литургии, воспроизводящие структуру сакрального действа: они напоминают, что индивидуум обретает смысл только в единстве с целым. И всё это приобретает новую суть, отходя от тех негативных качеств которые могли быть в эпоху средних веков. Выковывается новая форма которая переносит суть…

Капитализм пытается увековечить себя, объявив конец истории; социализм же — это история как вечное возвращение к истокам через диалектику. Он не «изобретает» новую мораль, а высвобождает ту, что была подавлена тысячелетиями эксплуатации: мораль товарищества, общей судьбы, жертвенности ради потомков и достоинства. В этом — его глубинная связь с Традицией, которая всегда была не набором догм, а живым огнём, переплавляющим старое в новое.

Как писал Мариатеги, «революция — это не разрыв, а воскрешение». Социализм, сжигая шелуху буржуазного отчуждения, воскрешает в человеке архетип существа, для которого «быть» значит «быть-вместе» — и в этом возвращении к себе — его сакральная суть.