«Без теории нам смерть!» Кто только не ссылался за последние год-два на эти сталинские слова-завещание. Далеко не только на левом политическом фланге. С чего вдруг такой всплеск? А дело, видимо, в том, что именно в последнее время в результате кровавого конфликта бывших братских народов на территории бывшей общей Родины перед российским обществом вплотную встал вопрос: где мы находимся и что впереди — не пропасть ли? Систему же мировоззренческих координат, как известно, может дать только теория. И это почувствовали даже люди, никогда не теоретизировавшие и занятые своими повседневными делами. «Нутром» почувствовали. Тем более что исторически совсем недавно, всего три десятка лет назад, мы уже пережили трагедию потери пути и потери страны в немалой степени из-за того, что в массе поддались на пустые лозунги в отсутствие адекватного теоретического осмысления тогдашнего этапа общественного развития.

Нет ничего практичнее хорошей теории

(старая истина)

Философские споры только кажутся далёкими от повседневной жизни. Как говорил выдающийся советский философ Э.В. Ильенков, столетие со дня рождения которого отмечалось в феврале, не соприкасается с философией только тот, кто вообще не мыслит. Хочешь не хочешь, но, усвоив себе тот или иной способ мышления, усваиваешь и какую-то философию. «И лучше знать, что именно ты глотаешь», чтоб не пожалеть потом, потому что «бледная поганка бывает очень похожа на шампиньон».

Есть идейные споры, составляющие нерв, сердцевину интеллектуальной жизни эпохи. Модифицируясь с учётом жизненных реалий, меняя флагманы, а иногда и флаги, облачение и виды оружия, они проходят в борьбе сквозь жизнь поколений, отражая ключевое, магистральное направление идейной и практической политической борьбы и в значительной мере определяя исторические изменения (насколько в принципе способны на это факторы, принадлежащие к надстройке). Таким спором является спор марксистской мысли и позитивизма. Их борьба уже более столетия проходит через крупнейшие события нашей истории. Проходит (никуда не денешься) в контексте мирового противоборства. И нынешние поиски выхода из агонизирующего капитализма, который, сползая в небытие, тащит туда же всё человечество, лежат на этой же оси, идейной и практической. Эта ось не всегда заметна — философия не обыденный разговор за чаем; но для «замазывания» этой связи немало сделала и догматизация марксистской мысли в СССР и её преподавания.

Взять полемику Ленина с махистами в знаменитой работе «Материализм и эмпириокритицизм» далёкого 1909 года. Эта действительно одна из самых ярких вех борьбы марксистской и позитивистской мысли хорошо известна у нас в стране благодаря обязательному изучению в советских вузах. Обязательность плюс массовость неплохо поднимали общий уровень мышления — это плюс. Но есть и минусы — в частности, преподносилась работа в отрыве от дальнейшего развития спора с его выходами на практическую плоскость, а между тем ведь всё только начиналось.

Что должен был усвоить здесь советский студент, согласно установкам позднесоветских учебников и философских словарей? Что Ленин защитил материализм в условиях кризиса в физике, когда многим показалось, что «материя исчезла»; разгромил махистов, зарубежных и русских, показав, что махизм — тот же «старый добрый» субъективный идеализм, только в модной на тот момент упаковке; проанализировал основные философские категории, в том числе категорию «материя», развил марксистскую теорию познания.

Линия противостояния обозначалась очень общо: марксистская (революционная) позиция против буржуазной ревизии марксизма. Не давалось связи этой философской битвы с дальнейшими событиями идейной и политической борьбы в нашей стране. Например, с острыми экономическими дискуссиями в СССР 1920-х годов, где позицию против форсирования индустриализации представляли те же идеи и часто даже те же лица, с которыми спорил Ленин за полтора десятка лет до этого. А ведь ценой вопроса тогда стала ни больше ни меньше знаменитая дилемма: или индустриализация в кратчайший срок, «или нас сомнут» в предстоящей войне, то есть вопрос с практической точки зрения был более чем значим для каждого.

Николай Бухарин и тогдашний состав Госплана, в том числе в лице одного из адресатов ленинской критики в начале века — Владимира Базарова, выступая против форсирования индустриализации, опирались на русскую версию позитивистской теории равновесия (подвижного равновесия, в терминах самого видного русского махиста Александра Богданова). С позиций сохранения равновесия и устойчивости Базаров предлагал начинать индустриализацию с создания не тяжёлой промышленности, не производства средств производства, а с отраслей, производящих предметы потребления, с обеспечения массового спроса, и темп избавления от иностранной зависимости в промышленности видел так: одно-два импортозамещающих производства в течение пяти — семи лет, остальное закупать за границей в готовом виде.

Неудивительно, что симпатизирующий Богданову и Базарову современный исследователь Г.Д. Гловели, констатируя эти предложения Базарова, предпочитает их подробно не разбирать, акцентируя разгром Сталиным такого подхода и самих теоретиков. Легко представить себе, в каком положении оказался бы Советский Союз к началу войны, последуй он тогда подобной стратегии. А обосновывалась она недопустимостью снижения потребления широких масс относительно уровня капиталистического хозяйства и, если не брать в расчёт реальных условий неизбежной новой мировой войны, выглядит вполне «социально ориентированно» (между тем игнорирование реальных условий при предложении или реализации какой-либо меры — это догматизм…).

Цена вопросов теории — победа или поражение на практике. Более или менее крупное. Теория равновесия, которую восприняли русские позитивисты (а Богданов и развивал), не признает внутреннего противоречия как источника развития системы — только внешнее воздействие. Внутренние противоречия в обществе, классовые в том числе, по тому же Бухарину, лишь функция внешних. С этой позиции весь разговор идёт о приспособлении к среде — к природе и другим системам. Сотканный из классовых противоречий СССР эпохи нэпа, во враждебном окружении «догонявший» технический уровень врагов, явно нуждался в ином теоретическом подходе, который учитывал бы эту сложнейшую обстановку.

Но дело глубже. Теория равновесия в её оформленном виде выступила на авансцену для вытеснения марксистского диалектического подхода вообще.

Догматика равновесия против анализа реальных противоречий

Логика Маркса, Ленина, как известно, логика диалектическая, то есть построенная на анализе внутренних противоречий в любом явлении как двигателя изменений и возникновения новых качеств. Позитивистская же мысль «заточена» на борьбу с ключевым для диалектики понятием противоречия (и, соответственно, с диалектикой как таковой). Анализа внутренней противоречивости явлений там нет, противоречия понимаются как в механике — как действие на объект внешних противоположно направленных сил. Их борьба нарушает равновесие, которое или восстанавливается на новом уровне (именно уровне, не в новом качестве!), либо разрушает систему. Равновесие, подытоживает позитивистское кредо Э.В. Ильенков, — это неподвижность, ненарушаемый покой, и это хорошо; противоречие — дискомфортное состояние, и это плохо.

Множество разнокалиберных позитивистских концепций, с большой скоростью сменявших друг друга в неизменной борьбе с «вредной» диалектикой, неизменно основывались на понятии равновесия. Это позитивистский «символ веры», замечает Ильенков, который проследил, чем же так «провинилась» перед позитивистами диалектика, что они пошли на неё в «крестовый поход» (этому посвящена его последняя работа, философское завещание — «Ленинская диалектика и метафизика позитивизма»).

Разгадка лежит в самой что ни на есть практической плоскости: диалектический подход даёт понимание закономерности социальных революций, а не только эволюционных изменений, и перспективу неизбежного ухода с исторической сцены капитализма, логически обосновывает надежду на то, что лучший мир возможен. Буржуазии же, с XIX века укрепившейся как класс господствующий, с тех пор нужно сохранение достигнутого. Поэтому диалектике она обеспечивает замалчивание либо открытую войну, а продвижение получают концепции, из которых так или иначе следует сохранение статус-кво; продвижение в том числе в научных кругах, а наука как институт неизбежно буржуазией контролируется.

Позитивистская концепция равновесия для этого отлично подходит. Нет возникновения нового качества как результата борьбы противоположностей внутри общества — нет нового строя, всё зафиксировано, капитализм вечен, как объявляли

К. Поппер в 1945-м («Открытое общество и его враги»), «раскрученный» затем на Западе до статуса властителя дум, или Ф. Фукуяма в 1989-м, декларацию которого с претенциозным названием «конца истории», разрекламированную по всему миру в стиле откровения, в «новой демократической» России изучал каждый студент-политолог.

За более чем столетие накопился целый сонм «равновесных» концептов в разных областях применения, сложившийся в парадигму мышления. И всех их роднит стремление законсервировать капитализм. Вот уж истинно «буржуазная философия», если адекватно понимать принцип партийности философии.

…в экономической мысли

Здесь фундаментальной задачей «равновесного» подхода было опрокинуть теорию трудовой стоимости (товара), из которой в её законченном виде авторства Маркса, в рамках диалектического подхода, вытекают известные выводы о присвоении капиталистом прибавочной стоимости, об антагонизме капиталиста и производящего товар пролетария, о перспективах социалистической революции, — и отдаётся моральный приоритет труду как источнику всякого богатства. Вместо труда в основание стоимости теоретики экономического равновесия (маржиналисты) положили полезность товара для покупателя.

Опрокинуть не получилось, но в итоге в экономической мысли сформированная в начале ХХ века теория предельной полезности фактор труда полезностью «разбавила» и с тех пор в разных вариациях служит рабочей концепцией экономического образования в капиталистическом мире (а с 1990-х — и у нас в стране). Удалось даже саму научную дисциплину подменить (на радостях «теоретики равновесия» даже присвоили этому успеху амбициозное звание «маржинальной революции»): место политэкономии, разбирающейся с динамикой, развитием экономических процессов, заняла статичная неоклассическая экономическая теория, в итоге вылившаяся в дисциплины бухгалтерского свойства. В виде курса «экономикс» они воцарились в 1990-е в российском высшем образовании, не давая студенту ничего для понимания сущности капиталистических отношений, в частности кризиса, в котором пребывала Россия (сущности же позитивисты не признают — только наблюдаемое явление).

В рамках парадигмы равновесия лежит и чикагский монетаризм — икона российских рыночников-фундаменталистов. На теории полезности выстроился маркетинг с техниками накачивания искусственных потребностей и выкачивания через них денег, пока к 1970-м годам капитализм не упёрся в «пределы роста» и в очередной мощнейший кризис, вынудивший нарастить усилия по захвату неподконтрольной глобализму социалистической системы. Эту фору, как мы убедились, он растратил удивительно быстро, и вот уже десятилетие как вогнал мир в состояние «поли-кризиса», когда один кризис начинается, не дав закончиться предыдущему. Красноречивый итог поисков «равновесия» на антидиалектической основе.

Надо заметить, что равновесие присутствует и у Маркса, и в английской политэкономии. Но присутствует как момент, а не основа рассуждений. У позитивистов же всех родов и видов равновесное состояние — на положении центрального догмата, а предмет научных поисков — средства его достижения. Это состояние отвлечённое (то есть несуществующее), где совершенная конкуренция, где все субъекты располагают полной информацией для принятия решений, а их решения рациональны (а не спровоцированы маркетинговыми фабриками грёз), все интересы «сбалансированы» и в изменениях просто ни у кого нет потребности («точка покоя», «отсутствие всякого движения»).

Такая откровенная статика в объяснении происходящих капиталистических кризисов оказалась бесплодна: реальная жизнь всё время создавала ей проблемы, и в итоге эту теорию стали подправлять «эволюционными» подходами (что поделать — раз на анализ противоречий установлено негласное табу, приходится прибегать к эрзац-методологии). В итоге в новейших экономических исследованиях констатируются попытки преодолеть саму парадигму равновесия и возврат к подходам, «заточенным» на динамику, заложенным в ХХ веке, в том числе Марксом. Как говорится, что и требовалось доказать.

…в социальной философии

В социальной философии позитивисты сосредоточились на нивелировке понятия противоречия. Махисты начала ХХ века вообще свели противоречие к «дискомфортному конфликтному состоянию» организма или мозга, от которого он хочет поскорее избавиться, чтобы обрести равновесие. По А.А. Богданову, устойчивость системы достигается тогда, когда противоположности «уравновешивают» друг друга. Я.А. Берман (в 1905—1906 годах меньшевик, один из авторов сборника «Очерков по философии марксизма», который громил Ленин) объявил провозглашение противоречия основным принципом мышления «отказом от мышления» (продвинутый марксист!).

Через поколение К. Поппер обвинил марксизм и всю диалектику в «примирении с противоречиями», недопустимом с точки зрения формальной логики (логики диалектической позитивисты не признают). По Попперу, в том, как развивается человеческая история, нет никаких законов, а проблемы общества надо решать (очевидно, элите) поэтапно с помощью социальной инженерии. Вот где начинается теоретическое обоснование социальных технологий: от имитации социальных лифтов до «цветных переворотов», манипулирования массовым сознанием, создания рекламного сознания, «цифрового концлагеря» и много другого, испробованного и планируемого к испробованию на шкуре трудящихся, — всё вытекает из этого философского волюнтаризма. Правда, русский позитивист Богданов западного «гуру» давно опередил, подробно разработав авторскую позитивистскую концепцию социально организованного опыта и роли великого Организатора (социального инженера); у него уже вместо законов исторического развития — субъективное организующее начало.

Ленин дал бой махистской логике мышления, неизбежно превращающей революционера, принявшего её, «в некое капризное существо, игнорирующее реальные противоречия жизни и пытающееся навязать ей свой произвол» (как отмечает Ильенков), делающей его непригодным («принципиально слепым») для адекватного анализа реальности с её реальными противоречиями (в составе самих фактов, в системе экономических отношений между классами, между людьми). Ведь высшим принципом мышления, по махистской версии, является сохранение равновесия организма, понимаемого как отсутствие каких бы то ни было конфликтных состояний внутри организма, состояние покоя и неподвижности. Именно это побудило Ленина написать свой философский труд — распространение внутри движения, нацеленного на социальную революцию, неадекватной цели движения методологии, соответственно бесплодной и в плане тактики. И это в условиях поражения Первой русской революции, когда «Что дальше?» и, соответственно, «Как?..» были вопросами дня.

Причём ситуация усложнялась тем, что махисты называли себя марксистами при пересмотре (ревизии) основного в марксизме как методе анализа реальности — материалистической диалектики. Опасность такой подмены страшно бесила Ленина (его собственная оценка). Это видно из его писем, из которых Ильенков для наглядности сконструировал одно, которое кратко можно передать словами «читаю и матерюсь». Было от чего — тем более с учётом научного авторитета многих махистов-естественников на фоне взлёта авторитета науки после великих открытий в физике.

При взгляде из нашей действительности со всеми её симулякрами и фейками любому очевидно, чем грозит политической силе потеря «истинного лица» в глазах сторонников. Потому Ленин и «погрузился в библиотеку» в ситуации разброда и шатаний в партийной среде, когда, казалось бы, всё решается на уровне вопросов сугубо практических. По более позднему признанию одного из «шатающихся», историка М.Н. Покровского (тогда отзовиста, как и Богданов), Ленин разглядел «политическое зерно в массе шелухи, не имевшей, казалось бы, тени отношения к политике» (курсив мой. — Е.А.).

Поражает, как, стремясь выставить несостоятельной ленинскую позицию, профессиональные исследователи с учёными степенями секут сами себя в полном соответствии с гоголевской традицией. Например, А.Ю. Морозова (Институт российской истории РАН) в статье 2021 года уделяет массу времени попытке доказать, что Ленин разошёлся с Богдановым вовсе не на философской почве, а на чисто практической, и использовал философские разногласия «как прикрытие в политической борьбе» («ведь отодвигали же философию в сторону, когда в политике было единодушие!»). Цитирует она и других исследователей, которые также считают, что Ленин пустил в ход философские аргументы лишь тогда, когда ему понадобился «серьёзный повод» для разрыва с Богдановым. А понадобился он, тут же констатируют они, когда обозначились расхождения по стратегии и тактике партии после разгрома революции 1905—1907 годов, а именно по вопросу о том, надо ли участвовать во второй Думе или надо её бойкотировать, — до этого совместной работе в годы революции философские разногласия не мешали.

Более того, они же описывают, как, по воспоминаниям В.Д. Бонч-Бруевича, Ленин чётко и честно оговорил условия совместной работы в ходе революции с товарищами по большевистской фракции и Богдановым, который вступал в эту работу уже будучи махистом: договорились воздерживаться не только от споров, но и каких-либо разговоров на философские темы, поскольку всю энергию нужно направить на практические вопросы революционной борьбы. И эта договорённость соблюдалась с обеих сторон, пока такие практические меры имели смысл и революция не пошла на спад (после чего и вышел сборник «Очерки по истории марксизма», так «взбесивший» Ленина).

То есть в вину Ленину на полном серьёзе ставится то, что он сумел привлечь к практической работе безусловный талант, так организовав взаимодействие с ним, чтобы от разногласий, в данный момент не определяющих конкретных шагов в практической борьбе, не страдало дело! Что он уловил момент, когда практические шаги стали критически зависеть от общефилософских установок, и оперативно отреагировал! Клеймится прагматизмом успех на поле выстраивания союзов и коалиций, который может и сейчас служить образцом практической работы! Ну что тут скажешь, если кому-то нравится стоять в позиции унтер-офицерской вдовы… Причём и вопрос-то о бойкоте буржуазного парламента — ключевой, он до сих пор на первом плане.

А кроме того, получается, что для этой когорты исследователей политическая борьба и её философское основание — вещи, мало связанные. Сами по себе. И политическая позиция на философской не основывается. Что это? А это образчик либо догматической разорванности понятий, либо позитивистского отрицания философии как основы практического знания и действия.

На два фронта: в борьбе с догматизмом советским и антисоветским

Доминирование догматического подхода к наследию Маркса и Ленина в советском обществоведении при одновременно скрытом распространении немарксистских подходов в стране, строившей социалистическое общество, сыграло немалую роль в крушении практики социалистического строительства. К его противоречиям и вызовам многие строители, особенно руководящие, на определённом этапе оказались «принципиально слепы» совершенно так же, как впавшие в махизм большевики в начале века — к анализу революционного процесса.

В догматизации советской общественной мысли обычно обвиняют И.В. Сталина, хотя множество его текстов — его самого, не спичрайтеров! — демонстрируют применение ленинского диалектического подхода к анализу имеющихся противоречий и складывающихся тенденций их борьбы в конкретной исторической обстановке. А ведь один из главных признаков догматизма как раз механический перенос содержательных положений теории на текущие проблемы без учёта изменившихся условий.

Но вот беседа Сталина с членами бюро партийной ячейки Института красной профессуры философии и естествознания в 1930 году (по вопросу о «меньшевиствующем идеализме»). Согласно антисталинистам разных направлений, это свидетельство сталинского диктата в философии. Текст и правда говорит сам за себя, однако совсем в другом ключе: «В ходе борьбы вырастут кадры. Научатся в ходе философской борьбы. К чему приведут бои — трудно заранее сказать. Однако, несомненно, только такая критика и борьба даст большой толчок теоретической мысли, приведёт к целому ряду новых теоретических вопросов и проблем… В редакции (главного философского партийного журнала. — Е.А.) надо оставить (А.М. Деборина, лидера меньшевиствующего идеализма. — Е.А.) для того, чтобы было кого бить. Надо и одного из механистов (направления, противостоявшего деборинскому. — Е.А.), только кого-нибудь из них пооборотистей. У вас в редакции будет большинство. Редакция будет вашей школой. Вы… в редакции будете иметь два фронта. Вы должны все вопросы проверять на этих двух фронтах, для того, чтобы самим не ошибиться и не впасть в односторонность» (курсив везде мой. — Е.А.).

В современной марксистской философии должны быть кадры. Они должны вырасти в дискуссиях и не господствовать монопольно. Не должно быть односторонности. Скажите, читатель, что здесь неразумного? Где здесь догматизм? Да, дискуссия ограничивалась марксистскими рамками («всякие отклонения от марксизма, даже в самых абстрактных вопросах теории, приобретают политическое значение в обстановке обострённой классовой борьбы», подтвердил тогда же Сталин). Но это отвечало цели — ведь строилось социалистическое, а не капиталистическое общество, и логично развивать его философскую базу, а не конкурентов.

Другой вопрос, что из сталинской установки на практике сделали выросшие кадры: многим из карьерных соображений проще было начётнически повторять за вождём и громить оппонентов «крепкими словами», а не «крепкими аргументами» (выражаясь в сталинских терминах), а многие и вовсе перешли на позитивистские позиции. Интересно, что логичное требование применять марксистскую методологию либеральствующая публика, ориентированная на позитивизм, клеймит догматизмом. Позитивистскую же догматику с её идолом одного сплошного равновесия, отрицанием сущности, стоящей за внешними проявлениями, включая сущность исторического процесса, — считает строго научным подходом. Неспроста одной из настольных книг в этой среде считалось и настойчиво в гуманитарной сфере распространялось творение К. Поппера «Открытое общество и его враги» — образчик апологетики современного Попперу капитализма, спокойно игнорирующий неоколониализм, реальные механизмы власти меньшинства при формальной демократии и то, что капиталистические общества породили и вырастили фашизм.

«Догматики от марксизма», конечно, опаснее — как зло неявное (как махисты начала века, которые внешне от марксизма не отказывались). Именно благодаря им живой, действительно научный анализ сложнейшей советской действительности, которая в силу колоссальных темпов изменений с той же скоростью неизбежно рождала и новые противоречия, нуждавшиеся в конкретно-историческом осмыслении, — такой анализ был вытеснен простым постулированием «готовых истин» в режиме «чрезмерного почтения» и подбором примеров, подтверждающих уже открытые классиками законы, с обильным цитированием (очень похоже на махистскую «сумму примеров»).

Антидогматик Ильенков был из тех, кто понимал, что выразил Сталин своим «без теории нам смерть», и фактически всю жизнь боролся за адекватность осмысления текущего социалистического опыта. Догматизм в философии распространялся на пропаганду, которая неизбежно основывается на том, что даёт ей «своя» философская линия. Пропаганда же работает на массы, в результате начинается дискредитация марксистской мысли на массовом уровне. И Ильенков выходил на массового читателя, особенно молодого, призывая его учиться правильно пользоваться полезным инструментом — собственным умом: «ум — не роскошь, а гигиена духовного здоровья».

По замечанию Ильенкова, потребление набора готовых истин при столкновении с противоречиями реальной жизни или альтернативной точкой зрения приводит либо к смене догм, либо к отказу от попытки вскрыть логику происходящего, от познания мира («скептик — разочарованный догматик»). Видимо, так случилось в начале ХХ века с частью партийной интеллигенции, занявшейся позитивистскими построениями и богостроительством, что и было тогдашним выражением скептицизма. Так случилось в перестройку и с массой людей в СССР, сменивших одни догмы на другие.

Так происходит и сейчас, когда в напрасных поисках политико-философской концепции, альтернативной и марксизму, и всему семейству концептов, отражающих интересы господствующих сил глобализма, многие «насквозь советские» люди стали исповедовать (или думать, что исповедуют) христианский социализм. И побудить их вернуться к истинному содержанию слов «материалистическая диалектика» крайне сложно: настолько «достал» их в своё время позднесоветский эрзац, которым догматики подменили марксистский метод. Произошла та самая подмена объекта в массовом сознании его искажённым образом — которую в начале века предотвратил Ленин своим фундаментальным трудом.

Убеждение же, которому не страшен никакой скепсис, формируется таким подходом к известным истинам, который учитывает, что они когда-то сами явились результатом кем-то разрешённого конкретного противоречия в конкретных условиях, и потому для адекватного понимания непрерывно развивающейся действительности нужно и далее действовать таким способом.

Ситуация, когда антимарксистские подходы в интеллектуальной среде фактически побеждают, но их сущности за марксистским внешним облачением не видят ни партийные массы, ни большинство в научной среде, Ильенкову стоила жизни. До финала сложившейся тенденции он дожить не захотел. И на фоне сбывшегося сталинского пророчества столетие со дня рождения Э.В. Ильенкова — конечно, повод для не только мемориального, но и практического обращения к его наследию.

Борьба продолжается

Интересно, что современная борьба позитивистских концепций против марксизма даже в академических кругах идёт не просто с накалом, но и с переходом на личности и навешиванием ярлыков, до которых далеко тем, в которых обвиняли «Материализм и эмпириокритицизм» (отличается этим, например, Г.Д. Гловели). Забавно при этом наблюдать, как критики Ленина последних лет (в том числе упомянутая А.Ю. Морозова) повторяют столетнюю мантру про «слабость» ленинской философской работы — которую они же оживлённо обсуждают. Столетний яростный диспут. Хороша слабость!

Немало работ выходит по «титану русского возрождения», как его называют поклонники, А.А. Богданову. В прошлом году к 150-летию со дня его рождения было приурочено несколько конференций в таких научных центрах, как Институт философии РАН, МГУ им. М.В. Ломоносова. И дело не обходится без дискуссии с ленинской позицией.

Идут напряжённые дискуссии внутри давно сложившейся ильенковской школы в философии; их отражают ежегодные Ильенковские чтения. А об изрядном градусе остроты споров между последователями и противниками Э.В. Ильенкова (как и того же К. Поппера) можно судить по комментариям в соцсетях. Переиздаются как Ильенков, так и его антиподы. Есть даже версия богдановского сталинизма (В.В. Алексеев), без анализа реальных социальных и экономических процессов, противоречий и решений советского руководства в экономике (в базисе) пытающаяся показать, что Сталин отверг ленинский подход и реализовал махистскую концепцию «социально организованного опыта» Богданова, действуя как великий Организатор — по произволу.

Логично и то, что в новом веке и сугубо политический уровень не рассматривает эти вопросы как философский архив. В 2007 году журнал «Коммерсантъ — Власть» опубликовал статью о философских дискуссиях в СССР 1920—1930-х годов, где со старинных позитивистских позиций пытался показать наивность дискутирующих: «оппоненты обвиняли друг друга в схоластическом подходе и, в сущности, были правы, потому что доказать свою правоту с помощью вычислений и экспериментов не могли ни те, ни другие». То есть эмпирически полученное знание — единственно верное. Привет Э. Маху с предшественниками!

Идейная борьба продолжается — ибо, как замечено, основные борющиеся социальные силы при всех модификациях остаются, по большому счёту, теми же — и в начале ХХ века, и в семидесятые годы, и сейчас.