Героическая белорусская земля… В годы Великой Отечественной войны она пострадала так страшно, что и через восемьдесят лет после её освобождения не утихает жгучая боль за безвинные жертвы, за тысячи уничтоженных карателями населённых пунктов, за сожжённые полностью, со всеми жителями, сёла и деревни. Жуткая народная трагедия, святая память о которой жила в Советской Белоруссии. И продолжает жить в Белоруссии современной, не отказавшейся от социалистических завоеваний, строящей общество социальной справедливости, в котором человек труда по-прежнему является главной ценностью, мерилом общественно-политического строя.

«В Белоруссии, — подчеркнёт прозаик Иван Чигринов, выступая на одном из заседаний Совета по белорусской литературе, — о минувшей войне по-прежнему пишут очень много. Оно и естественно. По нашей земле, из конца в конец её, прошла большая разрушительная сила. Каждый четвёртый в республике пал смертью храбрых. Ещё и сейчас война острой болью отзывается на каждом шагу, в каждом доме, в каждой хате… Реквиемом о каждом четвёртом звонят колокола Хатыни!..»

  Подвиг народа будет запечатлён во многих произведениях белорусских писателей. По чистоте патриотического чувства, по своей художественной выразительности, по напряжению мысли эти работы станут ярким приобретением для всей многонациональной советской литературы. При этом и по прошествии многих десятилетий после создания они не растеряют своих несомненных художественных достоинств. К счастью, не забыты и сами имена замечательных белорусских творцов, среди которых особо выделялись Янка Купала и Якуб Колас, Петрусь Бровка и Максим Танк, Аркадий Кулешов и Кузьма Чорный, Михась Лыньков и Пимен Панченко, Иван Мележ и Янка Брыль, Иван Шамякин и Иван Науменко.

Мог ли посему белорусский советский писатель Иван Чигринов, их младший собрат по перу, девяностолетний юбилей со дня рождения которого приходится на 21 декабря текущего года, не писать о той страшной войне? Нет, не мог. И однажды, ещё в преддверии тридцатилетия Победы над фашистской Германией, он попытался объяснить это своё писательское стремление:

«…Я не писатель-фронтовик и даже не писатель-партизан. Когда началась война, мне ещё не исполнилось и семи. <…>

Почему писатели и моего поколения, поколения, которое не принимало активного участия в войне (под активным участием тут разумеется прямая борьба), также берутся писать о Великой Отечественной? <…>

Опыт минувшей войны — не только пережитый опыт. Это и наука на будущее. Не случайно ведь, что литература, посвящённая войне, стала не просто темой, благодатной для художественного осмысления. Как уже не раз говорилось, она позволяет писателю решать в своих произведениях и современные проблемы — идейные и эстетические. <…>

Сам я продолжаю писать о войне не потому, что привержен именно этой теме. (Я вообще против строгого разделения литературы «по темам».) В оккупации, мы знаем, оказались целые народы, которые составляли значительную часть населения страны. Эти народы жили и сражались в условиях оккупации. Об этом я и пишу».

Да, о войне, отдельных её периодах, театрах действий, народных героях, их беспримерных подвигах и писал Чигринов. Писал по-своему, так, как представлял себе те события, как они ему виделись при изучении исторических материалов и со слов очевидцев — реальных участников войны, причём и тех, кто сражался с врагом на оккупированных им территориях.

В 1975 году об этом чигриновском художественном понимании войны выскажется его старший товарищ по профессии, народный писатель Белорусской ССР Иван Шамякин: «Вошло в пору литературной зрелости поколение, которому война опалила детство. Естественно, что их восприятие тех грозных событий иное, чем у фронтовиков. Да и как писатели они сформировались в другое время, в иных условиях, под воздействием многих весьма противоречивых факторов послевоенной истории, внутренней и внешней. В общем, их интересуют те же проблемы и работают они в тех же направлениях. Но приносят своё — своё видение, свой стиль. Например, Иван Чигринов, которому в начале войны было шесть лет, в романе «Плач перепёлки» увидел белорусскую деревню в первые дни оккупации так, как её не увидел ни один из белорусских писателей старшего поколения, хоть писали об этом многие, в частности и я в романе «Глубокое течение». Чигринов увидел глубже. Но я свой роман опубликовал в 1949 году, а «Плач перепёлки» появился в свет в 1970-м. Думаю, Чигринову и его ровесникам в значительной степени помог и наш опыт — наши удачи и наши промахи, наши солдатские размышления и его детские впечатления, осмысленные зрелым умом художника».

«Роман — это народ» — так называлась одна из статей Чигринова, в которой он выступал как бы с программным видением своей писательской миссии. Она была написана после романов «Плач перепёлки» и «Оправдание крови», но до появления в свет третьей книги трилогии «Свои и чужие», то есть в то самое время, когда Иван Гаврилович станет одним из ведущих, признанных в народе писателей Советской Белоруссии. Что же существенное скажет он в ней, чем подтвердит своё безапелляционное утверждение о единстве народа и литературы?

Назвав эпический роман высшим признаком «зрелости не только литературы, но и того или иного народа», Чигринов видел в нём повествовательную структуру, способную аккумулировать в себе наиболее целостно и объёмно, с широким охватом и крупномасштабно тот многоразветвлённый поток явлений и событий, во всей полноте их социального и духовного опыта, который и является основой нашей повседневной человеческой жизни. Так, напоминал писатель, романный жанр воспринимали и выдающиеся предшественники, давшие потомкам незабываемый урок мастерства и познакомившие их с традициями, на которые преемственно и должна опираться современная проза. И среди имён белорусских литературных предтеч Чигринов прежде всего называл Кузьму Чорного, предпринявшего первые в белорусской литературе серьёзные попытки этического осмысления Великой Отечественной войны, и лауреата Ленинской премии Ивана Мележа, без «Полесской хроники» которого, как откровенно признавался прозаик, не возникло бы и замысла «Плача перепёлки».

Романы «Поиски будущего», «Великий день», «Млечный Путь» Кузьмы Чорного, «Люди на болоте», «Дыхание грозы» Ивана Мележа и станут для него теми книгами, на которые он «ориентировался, которые, так сказать, дали некий толчок для более широкого размышления». А из возникшего желания «попытаться написать нечто большее» о войне и оккупации, чем писалось прежде, Чигринов придёт и к осознанию того, что эпическую, народную тему следует раскрывать через глубокое, пристальное внимание к отдельной человеческой судьбе, к её тягостным испытаниям и непростым жизненным перипетиям. О духовной расположенности Чигринова к Мележу, о приверженности Ивана Гавриловича к его творческому методу в своих воспоминаниях выскажется известный литературный критик Леонид Теракопян, много лет проработавший заместителем главного редактора журнала «Дружба народов», в котором впервые на русском языке были опубликованы романы белорусского прозаика:

«Чигринов никогда не скрывал своей близости к Мележу, — писал Леонид Арамович. — Я имею в виду, конечно, не ученичество, но чувство локтя, работу на параллельных курсах. Тут и присущий обоим прозаикам полесский колорит, и растворение в перипетиях коллективизации, и взаимно дополняющие размышления о характере крестьянина, ввергнутого в ломку исконного уклада. Даже судьба писателей в итоге оказалась созвучной: оба не довели до конца свои эпические планы. Повествование Мележа обрывается на рубеже 1929 — 30 годов, а Чигринова — на первых месяцах войны. <…>

Каюсь, поначалу я видел в нём по преимуществу продолжателя линии Мележа. Такое же пристрастие к селу, к полесской глубинке, такая же основательность в постижении крестьянской психологии. И подходы совпадают: изба за избой, характер за характером. Однако близость — близостью, а различия тоже существенны.

Мележ шёл от впечатлений своей послереволюционной юности, от фронтового опыта — за Чигриновым стояли испытания военного детства. Ещё мальчишкой изведал он тяготы фашистской неволи, жизни под оккупантом. Его трилогия рождалась на слиянии мотивов деревенской и столь же мощной в республике военной прозы, соприкасалась не только с Мележем, но с Быковым, Шамякиным, Адамовичем, а если выйти за пределы Белоруссии, то и с Виталием Сёминым, Йонасом Авижюсом и другими мастерами».

О годах оккупации, когда ему самому довелось «видеть и как партизан вешали, и как пленных травили овчарками, и как мужиков сжигали в гумнах», о том времени страшнейших народных страданий и мытарств Чигриновым написаны не только рассказы, но и романы «Плач перепёлки», «Оправдание крови», «Свои и чужие», составившие единое эпическое полотно, ставшее в результате крупнейшей художественной трилогией в белорусской советской литературе 70—80-х годов прошлого столетия.

Первый роман трилогии был преимущественно эмоциональным: плач перепёлки герои произведения, жители белорусского села Веремейки, воспринимают как предсказание грядущих трагедий. Второй роман представляется уже интеллектуальным, построенным на размышлениях. Герои все вместе и каждый отдельно, открыто и наедине судят о том, какой ценой должна быть оплачена победа над врагом, какой высокой должна быть цель, чтобы оправдать кровь народную. В третьем же романе на смену чувствам и рассуждениям приходит действие: герои делают осознанный выбор. Партизанское движение обретает всё более чёткие формы и размах, направляя стихию народного гнева в единое русло активного сопротивления. Так вкратце можно охарактеризовать каждый роман как самостоятельное произведение. Но вкупе они создают масштабную картину того, как жил и сражался в условиях оккупации белорусский народ, что он сумел противопоставить врагу, в чём истоки его духовной силы и несокрушимой веры в победу.

Чигринов в своей трилогии исследовал прежде всего психологию человека, который, находясь в экстремальной ситуации военного времени, должен был каждый день совершать свой гражданский выбор. И при этом писатель не пошёл проторённым путём панорамного изображения партизанской и подпольной борьбы. Его подход окажется иным: выбор локального места действия падёт на родное Забеседье, где и развернётся писательское исследование созданных войной обстоятельств и характеров людей, вынужденных действовать в этих сложных обстоятельствах. Разматывая клубки обычных и необычных биографий разных людей — борющихся, порой сомневающихся, а иногда и угодничающих перед врагом, Чигринов следовал литературной традиции драматургического насыщения своих произведений, предусматривающей наличие сцен, в которых персонажи живут и действуют в условиях напряжённого социально-психологического столкновения.

Следует сказать и о том, что романы Чигринова невозможно постигнуть без поэтичных эпизодов, связанных с плачем перепёлки, с судьбой маленького лосёнка-сироты. «Сегодня перепёлка не иначе как плакала. То ли гнездо её разорили, то ли другая какая беда заставила оглашать тоскливым зовом окрестность… Зазыба почувствовал это и с грустью подумал: если птицы так плачут, то как же должны голосить люди, у которых горя несравненно больше, а теперь так его и вовсе через край?» По сути же внешняя безыскусность сопоставления обманчива, поскольку это сравнение только начинает собою длинный ряд вариаций, всё более и более углубляющих первоначальный образ: «…Гнездо аистов, возвышавшееся на берёзе возле кладбища, тоже было окутано тучами. Оно то выступало из них на короткое время, и тогда было видно, как стояла там на одной ноге старая аистиха, который год сиротливо прилетавшая сюда, то снова скрывалось». Живой кажется Чубарю трепещущая в затишье молодая осинка. С необъяснимым любопытством наблюдал он за неутомимыми муравьями, прокладывавшими «живую дорогу», или за рогатой гусеницей, не подозревавшей о том, что ею уже собрался позавтракать лесной жаворонок.

Думается, что в некотором смысле перерождение Чубаря, превращение его в личность сознательную, трезво размышляющую и готовую жертвовать собой связано с приобщением к естественной основе человеческого бытия — к природе. Не случайно, наверное, так настойчиво сталкивал Чигринов этого ещё довольно молодого председателя колхоза с осиротелым, беззащитным лосёнком: «По эту сторону канавы, всего в шагах шести, растопырив по-телячьи передние ноги, застыл лосёнок. В тёмно-вишнёвых глазах его Чубарь ясно увидел что-то невыразимо трогательное и доверчивое».

Герои трилогии сталкиваются с неизбежностью морального выбора. И в нём, бесспорно, сконцентрирована одна из главных тем этих романов. Но, думается, Чигринов поступил верно, не став заострять на ней особого внимания, ведь для ряда его персонажей проблемы выбора, в сущности, и не существовало: всей своей судьбой до войны они уже выбрали своё место в жизни.

Что было выбирать убеждённому стороннику Советской власти, проливавшему за неё кровь во время Гражданской войны, первому председателю колхоза в Веремейках Денису Зазыбе? А чего было выбирать Родиону Чубарю, если он с юных лет не мыслил себя без народной власти? Не мыслил без общества, а под обществом он разумел прежде всего колхоз, которым руководил, а вместе с ним район, перед которым отчитывался, и партию, к которой принадлежал. Потому-то с началом войны будущее для него — если не армия, то партизаны, что практически тождественно, так как всё это только формы неизбежной борьбы с врагом.

Соответственно, выбора как такового здесь нет и быть не может. Как, по сути дела, нет выбора и у неприкрытого предательства: вчерашний колхозник Браво-Животовский скрывал свои преступления против Советской власти. И уж если для него пришла пора открыто встать на сторону её врагов, так он и становится без тени смущения и без каких-либо колебаний, с какой-то даже давно лелеемой охотой.

Проблема морального выбора у Чигринова вплотную соприкасается с определёнными психологическими примерами поведения людей в трагических роковых условиях. Взглянем в этой связи на Дениса Зазыбу, в силу обстоятельств с началом войны остающегося в Веремейках, в то время как Чубарь был вынужден лесами пробираться вслед за уходящей Красной Армией. Жизнь же ставит вчерашнего заместителя председателя колхоза Зазыбу перед необходимостью в предельно короткий срок определить судьбу веремейковского колхоза.

И тут-то в полной мере и проявятся его главные черты характера, за которые всегда так искренне уважал Дениса Евменовича народ: широта мысли, умение вникнуть в самое существо любой проблемы, способность анализировать происходящие события и делать решительные выводы, тонкая интуиция, а также принципиальность, совестливость, приверженность справедливости. В критической ситуации Зазыба избирает единственно верный путь: экстренно созванное им правление решает распустить колхоз. И стремительно вслед за этим решением разворачивающиеся события подтверждают его правоту: враг запрещает распускать колхозы, поскольку только с их помощью можно было быстро, в нужные для гитлеровской армии сроки собрать урожай.

Способность мыслить диалектически поднимает Зазыбу на уровень подлинного вожака масс. С риском для жизни распустив колхоз, он стремился сохранить уже скошенный хлеб, который готовились надёжно спрятать. Но этому помешает вернувшийся в деревню Чубарь: слепо выполняя директиву — уничтожить, чтобы не досталось немцам, — он тайком, ночью, поджигает собранный веремейковцами хлеб.

Так в глубоко конфликтной ситуации Чигринов давал читателю возможность проникнуть в самое существо характеров своих героев.

Чубарь и Зазыба оказываются накануне знаменательных событий, по крайней мере для них самих. Зазыба вот-вот начнёт организовывать и сплачивать силы для отпора врагу. Процесс же духовного роста Родиона был куда как более болезненным и противоречивым. В разговоре с Зазыбой, например, он заявлял, что готов расстрелять своих односельчан — всех до единого — за то, что они поехали по приказу оккупантов восстанавливать мост в Белой Глине.

А вот Зазыба тогда негодовал, с позицией председателя не соглашался, стрелять в его понимании следовало во врага, принуждавшего работать веремейковцев на себя, но никак не в своих сограждан. Сразу же после этого разговора Чубарь сжигает хлеб, однако вскоре испытывает замешательство, когда весть о гибели хлеба слышит от ребёнка. Всколыхнётся в его душе горькое смятение, обещая тем самым желанную перемену, которая должна в конечном итоге через тяжкие испытания привести его к людям и поставить в нравственный ряд вместе с Денисом Зазыбой.

Основа убеждённости Зазыбы — в его глубинной, выстраданной любви ко всему, что входит в понятие Советской Родины. Хотя и не просто складывалась его судьба, он всегда был с людьми, жил для людей, отличался справедливостью и честностью. Посему не страшится он вступить в конфликт не только с Чубарём, но и с собственным сыном Масеем, судьба которого надломилась в конце тридцатых годов, когда сын стал жертвой клеветнического доноса.

После его возвращения из тюрьмы к родителям Зазыба пытается понять, каким стал сын после заключения, и, общаясь с ним однажды, скажет ему принципиально важные слова, раскрывающие всё зазыбовское существо, всю силу его убеждённости: «Ну, вот что, сын!.. Послухай лучше меня!.. Может, я заслужил хоть своими страданиями, как ты говоришь, право сказать это!.. Для меня Советская власть — как для матери твоей ты!.. Ей, видишь, нету никакого дела до того, какой ты теперь и что болтаешь, и что собираешься делать!.. <…> Вот этак и для меня Советская власть!.. Я её тоже… ну, если хочешь знать, я её тоже рожал!.. Я за неё бился!.. Я за неё страдал!.. Потому что все мы, кто за неё бился тогда, знали, какая это власть и зачем она людям нужна!..»

Для Зазыбы, не единожды подчёркивал в трилогии Чигринов, другой власти уже и быть бы не могло. «Власть поменялась навсегда, — возразит в разговоре с Зазыбой полицай Браво-Животовский. — Не знаю, долго ли у нас будут сами немцы. Это уж их дело. Одно бесспорно — советской власти они больше не допустят. Сам знаешь, сила солому ломит. Так что зря ты надеешься на большевиков. Не вернутся они.

— Глупый ты всё-таки, Антон, — терпеливо дослушав до конца, засмеялся Зазыба. — Большевики — это люди. Живые люди. И никакая власть не заставит их отказаться от своих убеждений. Попробуй вынь из человека душу. А убеждение — это и есть душа. Поскольку люди живут повсюду, поскольку без людей на земле немыслимо, значит, и большевики будут всегда среди нас».

Чрезвычайно важно взглянуть и на чигриновское представление о таком донельзя «заезженном» ныне понятии, как патриотизм. В романе «Свои и чужие» писатель представляет определённую смысловую кульминацию, чётко обозначившую ориентиры подлинного советского патриотизма. И таковой становится встреча Масея Зазыбы с былым приятелем по учёбе в институте Алесем Острашабом, переросшая в непримиримый идеологический поединок, в котором сойдутся противоположные взгляды, убеждения и позиции.

Алесь, нагрянувший в Веремейки как добровольный эмиссар «массовой организации по возрождению национальной культуры» и штатный чиновник минской управы, под дымовую завесу высокопарных слов о «преданном служении» нации и Отечеству попытается перекрасить в свою националистическую веру и Масея, соблазнить его идеей «перевоспитания» народа в «национальном духе». Тут же будет им говорено и о возрождении Белоруссии «на новых началах», исключавших «восточную ориентацию».

«Выходит, вы в немецкую кружку собираетесь налить своего, белорусского пива?.. А не станет ли оно смахивать вкусом на мюнхенское?» — иронизирует Масей над этой неприкрытой демагогией, проникнутой соглашательством с «новым порядком», прислужничеством фашизму, уже вцепившемуся своими грязными лапами в живые организмы городов и деревень, дабы вдоволь поживиться рабочей силой, которой не хватает фатерлянду.

Но уже без всякой иронии в конце этого спора Масей решительно и твёрдо заявит, что «совесть не позволяет» ему участвовать в «нечистой возне», лживо именуемой национальной политикой. Такая политика, естественно, «дурно пахнет». В противовес ей Чигриновым и выдвигается высокое патриотическое чувство. То самое чувство, которое решительно отвергает коварный искус националистической идеей, камуфлировавшей предательство и измену национальным интересам белорусского народа.

Подлинное патриотическое чувство в представлении Чигринова должно быть природным, доморощенным, жизнестойким, органично входящим в духовный мир и в социальную повседневность человека. Потому-то нельзя не согласиться с Денисом Зазыбой, укорявшим секретаря подпольного райкома Манько за то, что тот «слишком уж долго» агитировал его за Советскую власть.

Необязательной и вовсе громкоголосой декларацией покажутся ему слова партийного секретаря, с которых начиналась их встреча: «…Настало время, когда сущность патриотизма кладётся на весы истории». Между тем Манько справедливо подмечал, что «в обычной, мирной жизни отечество не в силах взвесить на строгих, точных весах — их просто нет, они не существуют — слова о том, что человек любит родину и готов жертвовать всем во имя её; сами по себе слова эти — просто слова, настоящую проверку им учиняет сейчас война, где надо платить кровью, жизнью за землю, на которой возрос; и вот настал час выяснить, готовы ли мы к такой плате».

Суждения красноречивого Касьяна Манько «с его прямолинейными мыслями и неброской совестливостью да честностью» говорят действительно о многом. Особо актуальными они представляются в сегодняшнее крайне напряжённое время, когда Россия вынуждена вести открытую вооружённую борьбу с коллективным Западом. Подлинное их глубокое значение хорошо понятно и братьям-белорусам, также находящимся в положении достаточно уязвимом, ведь союзнические отношения с Россией им на Западе никто прощать не собирается.

Стоит нам обратить внимание и на мысли погибшего героем Манько о крестьянине, о его психологии, которая не могла измениться в корне за десять лет, которые «привелось ему жить и работать в коллективном хозяйстве… Вырабатывалась она столетиями, а изменить мы пытались за считанные годы. Зато крестьянин всегда был патриотом. Ему всегда было что защищать — землю, дом. Значит, из этого мы и должны сегодня исходить, привлекая народ к сопротивлению оккупантам».

Проще говоря, речь здесь шла об исходном доверии к разуму и мудрости народа, в полную силу проявившихся в накале партизанской войны, в её духоподъёмном, мобилизовавшем людей размахе. Об этом же Чигринов размышлял и в одной из своих публицистических статей: «Что такое патриотизм? Некоторым людям, в том числе и критикам, кажется, что патриотизм — это когда вышел на улицу и крикнул «ура!» Нет, патриотизм во время войны, особенно во время оккупации, — это нечто совсем другое.

…Это явление глубокое, вечное. Оно выражает любовь народа не только к своей земле, но и к своей власти. А наш народ в войне показал свою великую любовь и к своей родной земле, и к своей родной Советской власти. Он не очень кричал об этом. Он просто сопротивлялся — активно и пассивно — врагу. Знал, что за Советскую власть нужно сражаться, что это его власть, и он сражался».

Родная земля и место человека на ней, кровная к ней причастность — таково главное, связующее звено всех романов трилогии Чигринова, незадолго до своей кончины удостоенного звания народного писателя Беларуси. Условия причастности, право на эту причастность и долг по отношению к Родине — вот те ключевые вопросы, которые так или иначе попали в поле зрения героев трилогии, определяя таким образом жесточайший передел на «своих» и «чужих». И, что принципиально важно осознавать нам — наследникам Великой Победы в преддверии её славного восьмидесятилетнего юбилея, — передел тот судьбоносный определил не только исход войны. Он в какой-то степени продолжал определять жизнь страны и в последующие мирные годы, хотя, разумеется, не так открыто и категорично, как в годы военного лихолетья. Никуда, увы, этот символичный раздел не исчез и из нашей современной жизни. Свои и чужие всё так же продолжают в ней находиться на разных идеологических полюсах… Но, справедливости ради, это тема для отдельного большого разговора.

Осенью 1978 года писатель принимал участие в работе 33-й сессии Генеральной ассамблеи ООН. Выступая в Нью-Йоркском университете с лекцией о современной советской литературе, Иван Гаврилович ответит и на вопрос, почему в Советском Союзе так много пишут о войне. «Опыт минувшей войны, — весомо скажет он, — не только пережитый опыт. Это и наука на будущее». Да, наука. Наука побеждать! И в своих романах Иван Чигринов, прекрасно изучивший её основные постулаты и определённые закономерности, предостерегал мир от ужасов новых истребительных войн. Войн, которые прогрессивное человечество допускать не вправе. Войн, против которых своим потрясающим жизнеутверждающим словом боролся и он, писатель-гуманист, коммунист, патриот, подвижник земли белорусской.